Ты - Алана Инош
– Пять часов тридцать три минуты».
В моей руке – твои часы, точно такие же, как у Альбины. Каким-то чудом они уцелели. Телефон сломался, а часы – нет.
Я написала это. Смерть от машины. Было ли это предвидение или наоборот – написанное мной материализовалось? Сначала – отец, теперь – ты. Что же это такое?!
Совпадение, просто совпадение. Я ищу мистику там, где её нет… Это просто моё больное воображение.
*
– Я убью этого гада! – кричала я, царапая ногтями ковёр. – Я ему кишки выпущу, и плевать, что со мной потом будет…
Это кричала моя боль. Она выла, драла на себе волосы и была готова уничтожить всех и всё, что помешает разорвать на части того, кто оборвал твою жизнь. Я вырывалась из рук Александры, которая пыталась поднять меня с пола. Оставив попытки, твоя сестра села на диван, устало свесив кисти рук между колен, обтянутых серым стрейч-атласом брюк.
– Солнышко, в этом нет необходимости. Он уже мёртв… вернее, она.
– Уже? Значит, есть Бог, есть… – рычала боль, сжимая кулаки так, что ногти впились в ладони. – Пусть же горит в аду…
На самом деле я не верила в ад, просто моя боль насылала самые страшные проклятия на душу твоей убийцы. Уверена, она чувствовала это даже там, за гранью, и моя ненависть настигала и пронзала её, как тысячи мечей. Прощать, подставлять другую щёку? Все заповеди были перечёркнуты и посланы к чёрту сумасшедшей болью, рвущей на себе вдовью шаль.
– Эта дура проехала ещё два километра и со всего разгона влетела в столб, – сказала Александра глухо. – Или совсем бухая была, или… не знаю.
Экспертиза выявила нечто странное. Перед тем как врезаться в столб, иномарка не виляла, не крутилась, не пыталась тормозить, как обычно происходит, когда не справляющийся с управлением водитель старается куда-то вырулить, чтоб спастись. Слова очевидцев тоже подтверждали, что машину не заносило, не мотало по асфальту из стороны в сторону, она мчалась прямо и целенаправленно… Создавалось такое впечатление, что эта горе-водительница, разогнавшись, сознательно направила машину чётко в столб, в объятия верной подруги-смерти. В крови девицы обнаружили алкоголь.
Теперь можно только гадать, почему она врезалась. Быть может, увидев, что натворила, она тут же, не раздумывая, сама себя наказала? Отсутствие тормозного пути и слова очевидцев наводят на такую версию, хотя я не уверена, обладают ли совестью люди, садящиеся за руль в заведомо нетрезвом состоянии… Но маленький шанс, с игольное ушко, должен быть у каждого.
*
– Лёня, это что такое? Зачем? Тебя пример твоего отца ничему не научил?
Я лежу, свернувшись в позе зародыша, а Александра собирает в пакет алюминиевые банки из-под слабоалкогольной шипучки, бутылки из-под мохито, вермута. Встав на четвереньки, она вылавливает «улики» из-под кровати, и мне даже становится жутковато – сколько их там накопилось за три дня. Водку и другое зелье с серьёзными градусами я просто не могу брать в рот: для меня это слишком «тяжёлая артиллерия».
– Уфф… И зачем я только уехала… Надо было бросить все дела к чёртовой бабушке, – сокрушается Александра, вытирая лоб и со звяканьем бросая полный пакет перед собой. – Ты – важнее… Ох, Лёня, Лёня… Тебе же нельзя пить, понимаешь ты?..
Твоей сестре пришлось срочно уехать из города по делам, и вот, пожалуйста – я такое отчебучила. Тупо забила на работу, за пять лет уже сидевшую у меня в печёнках, и до розовых слоников нагружалась «лёгким» пойлом, не перенося вышеупомянутую водку на дух. Я пыталась упиться до отупения, чтобы хоть на какое-то время вырваться из-под власти экзальтированной вдовы в чёрной шали – моей боли.
– Так, а это что? Ну, ни хрена себе! – Александра извлекает из недр подкроватного пространства литровую водочную бутылку. Пустую, как и всё ранее выловленное.
– Это не моё, – вырывается у меня хриплый стон. – Это Илья с Иваном пили.
Глаза Александры грозно блестят знакомой амальгамой боли.
– Так это с ними ты тут квасила? – хмурится она. – Ну, я этих алконавтов по стенке размажу…
… … …
«У-у… Да ты тут уже полным ходом, – невесело усмехнулся Илья. – Как хоть твоё самочувствие-то? Позволяет?»
Ощущая себя на палубе корабля в жестокую качку, я прислонилась к дверному косяку.
«Да пох* моё самочувствие… Пох* всё. Лишь бы эта вдова надо мной не истерила…»
Илья переглянулся с Иваном.
«Лёнь, тебе уже э-э… хватит. Никаких вдов тут вроде нет».
«Это я так называю боль, – усмехнулась я. – Поэтесса хренова…»
«А-а…»
Иван стал похож на сбежавшего из концлагеря узника – живой скелет. Изжелта-бледный, с тёмными кругами под глазами, он почёсывал потемневшим от никотина пальцем хрящеватый нос, выступавший на худом лице, как птичий клюв. Во мне шевельнулась тревога – проснулась и глухо заворчала, как старый пёс-засоня.
«Вань, ты чего, сорвался опять? Что-то выглядишь хреново».
Он хмыкнул, шмыгнул своим клювом.
«Не. Я в завязке. Так, просто худой чё-то». – А на туго обтянутом кожей черепе – редкие всклокоченные вихры с первыми проблесками седины…
… … …
Это был второй из трёх дней. Ребята пришли поддержать меня по-дружески… Ну, вот такая у них получилась поддержка.
– Не надо никого размазывать, Саш. Они ненадолго зашли. Я всё в основном сама… одна.
Вдова в чёрной шали уже не воет и не заламывает рук, она полулежит в кресле – в отключке. Лишь изредка её веки приподнимаются, чтобы явить миру мутный, потусторонне-расфокусированный взгляд. Мда, неплохо я постаралась.
Александра с горечью в глазах склоняется надо мной.
– Лёнь… С твоим здоровьем вообще алкоголь нельзя. Что ж ты делаешь? – вздохнула она.
Вместо ответа я распрямляю сжатое в комок тело, дотягиваюсь до тумбочки и беру тонометр. Надев манжету, нажимаю на кнопку. Через минуту прибор показывает 130/90.
– Ну? – хмыкаю я. – Хоть в космос запускай. С моим здоровьем всё не так уж плохо, не драматизируй.
Александра качает головой. Бросив водочную бутылку в пакет к остальным «следам преступления», она поднимает его и уносит в прихожую. Вернувшись, останавливается в дверях – высокая, стройная, длинноногая и грустная, с серебристым блеском боли в глазах.
– В общем, так. Завтра идёшь на работу. Я сама тебя отвезу и прослежу, чтоб ты вошла в дверь.
*
Память предоставляет лишь вспышки-отрывки самого страшного дня в моей жизни.
Я сижу в кресле, поджав ноги и обняв твой рюкзак, а какие-то чужие женщины моют в квартире пол. Такой обычай – чтоб не родственникам. Хотя я тоже не родственница тебе… Ах, да, совсем забыла, что для соседей я – твоя троюродная сестра.
Гроб на двух табуретках во дворе. Я боюсь на него смотреть… Так он и отпечатался в памяти – расплывчато, расфокусированно. Прощаться подходит много народу, и почти никого я не знаю.
Две слепые девочки. К гробу их подводит женщина лет сорока с короткими обесцвеченными волосами – наверно, преподавательница из твоей школы.
Серое небо, первые жёлтые листья на асфальте – длинные и узкие, ивовые. Я не даю волю своему горю, не позволяю себе упасть на колени и заголосить… Чтобы люди не задались вопросом: а кто я тебе? Моё горе слишком сильно для сестры, и я боюсь, что люди догадаются о моих к тебе чувствах… Хотя не всё ли равно теперь? Но привычка «шифроваться» держит меня в своих удушающих тисках и сейчас.
Ваня, тощий, как аист, голенастый и болезненно длинноносый, поёт под гитару твою песню. Ту самую, со строчкой «свет в окне оставить не забудь». Хороший у него голос на самом деле, даже удивительно. От такого хиляка как-то не ждёшь столь мягкого и мужественного вокала. А на крышку гроба падают комки земли, скрывая тебя от меня навсегда. Я изо всех сил стараюсь на людях быть твоей сестрой, а не вдовой.
Сидя в кресле, я снова обнимаю твой рюкзак. На нём остались пятна крови… Твоей, чьей же ещё? Дома собрались только самые близкие: Александра, мой брат, Иван с Ильёй. Звенят струны гитары и звучит твоя песня: Ваня – молодец. Он поёт, конечно, по-своему, но что-то от твоей манеры исполнения есть… Боль-вдова стоит с бледным лицом, стиснув руки у груди, готовая запричитать. Я мысленно глажу её по плечам: «Не надо». Поникнув головой, она закрывает полубезумные от горя и выцветшие от слёз глаза. Чёрная кружевная шаль скользит с её седых волос.
Я так и не разглядела твоего лица напоследок. Может быть, на нём были ссадины, а может, нет… Слишком страшно мне было в него посмотреть.
*
До одиннадцати утра рабочий день идёт нормально, а потом приходит хозяйка – стареющая климактерическая особа с гладко зачёсанными со лба волосами и властным блеском в мышиных глазках за стёклами очков. В своём вечном цветастом платке на плечах, сутуловатая и щупленькая, она похожа на учительницу с тридцатилетним стажем. Чем-то она напоминает мне «химичку», из-за которой я химию в школе терпеть не могла.
