Ларисса Андерсен - Одна на мосту: Стихотворения. Воспоминания. Письма
Я уже не скоро раскачаюсь на такое длинное письмо с излияниями, но сейчас — прямо весеннее половодье слов и чувств.
Вы пишете, что во мне пропадает хороший прозаик? Проза меня очень влечет, но для нее еще больше надо времени.
<…>
А почему же, Лидо, Вы считаете себя неудачником? Это, конечно, вопрос каверзный, не хотите — не отвечайте. О себе скажу, я не знала, что я неудачник, а вот Миша Волин читал доклад о дальневосточных поэтах и обо мне сказал, что у меня было все, кроме удачи в жизни. Ну, тут я подумала, подумала и решила, что правда. Даже чуть не прослезилась над собой. Это ведь так, смотря с какой стороны смотреть: «еще есть полбутылки» или «уже нет полбутылки». Нора, кажется, тоже беспокоится обо мне: муж неподходящий и живу, как «дикая баба», в какой-то деревне. Муж-то мой хороший, но, м.б., и хуже, что хороший: плохого побила бы и убежала «и в грозу, и в бурю, и в мильоны бед». Но было мне трудно приноровиться, долго было трудно, Лида, и много я потеряла «своего» в этом приноравливании. Вот, вероятно, Тамара это видит. Но многое улучшается, хотя, вместо «лучше поздно, чем никогда» хочется сказать: «лучше бы раньше, чем слишком поздно». Поэтому мне очень трудно сказать (думаю о Вашей Тане)[149], хорошо ли рано выходить замуж. Рано — легче формироваться вместе. Но сформируешься ли свободно, «по-своему», если, не дай Бог, неподходящее влияние. Ведь вот даже в простом знакомстве: с одним так себя чувствуешь и так поступаешь, а с другим — этак. Словно два разных человека.
<…>
Я.-П. Хинриксу[150]
Конец 1980-х гг. Иссанжо
Уважаемый д-р Хинрикс!
Очень прошу Вас простить меня за то, что до сих пор не поблагодарила за присылку книги Валерия Перелешина «Два полустанка» [151]. Я прочитала ее с большим интересом, тем более что все эти воспоминания мне близки и написана она очень хорошо, как и все, что пишет В. Перелешин. Но, несмотря на это и на мое с ним давнее и доброе знакомство, а также на то, что он лично меня никогда и ничем не обижал, а, напротив, часто помогал мне в моих стихотворных проблемах, за что я ему очень благодарна, я не могу не опротестовать его слишком карикатурного описания некоторых людей из нашего общего прошлого.
В. Перелешин как-то сказал, что «ради смешного не грех и преувеличить». Мы все (кроме Лидии Хаиндровой) были не ангелами и любили подзадеть кого-нибудь, привирая ради смешного и сами этому не веря. Но в приятельской болтовне или даже в язвительных эпиграммах для специальной «пакостной» тетради — это одно, а на страницах опубликованных мемуаров — совсем другое.
Например, В. Перелешин пишет. «…Миша Волин, у которого в те годы носик был красненький, говорили, что от кокаина…» О Грише Сатовском[152] я слышала нечто подобное, не знаю, насколько это правда. Мишу Власова сама видела позднее, в Шанхае, в плачевном состоянии, наверное, это был уже не кокаин, а что-то похуже: встретив меня на улице, он сразу же попросил денег и убежал, сверкая дырявыми пятками. Но Миша Волин?.. Миша Волин в те годы был «сплошное солнце и свежий воздух»! Известный спортсмен на все «руки-ноги», здоровый, опрятный мальчик. Нет, он совершенно зря попал на язык какому-то любителю злословия. Портрет получился непохожий. И недостойный пера Валерия Перелешина.
История с револьвером, если не выдумана, то наверняка искажена пересказами со всякими шутками-прибаутками, пока у Валерия наш Миша не получился совсем каким-то «шутом гороховым». А на самом деле что могло быть унизительного? Очаровательная женщина была Таис Жаспар и незаурядный человек. И если Миша ее и ревновал, то она этого стоила. А если он танцевал, угрожая игрушечным револьвером, то, значит, просто дурачился. А может быть, было понемножку и того и другого, если такой шуточный шантаж мог и впрямь устрашить Таисию Павловну. Думаю, однако, что она тоже больше изображала страх, вошла в роль разыгравшейся Арлекинады. Бал-то и был, насколько помню, костюмированный. Но наш Мифа, с его экзотическим загаром, тенистым взором и бархатным говорком (он потому и прозвался Мифой, что произносил букву «ш» пушисто, как «ф»), мог без грима и без тюрбана произвести впечатление на любую изощренную женщину, а тем более на художницу. Но… что поделать: молодой скрипач Гриша тоже был очень мил.
Во всяком случае, Миша Волин никогда не был таким мелодраматическим занудой, каким получился у Валерия Перелешина. И чувства юмора у него хватало, и на «смешное» он был горазд. Миша и над своим романтическим ореолом подсмеивался, хотя скорее сконфуженно, чем цинично: «Ты не шути, я — “брюнет”»… Помню, еще в Харбине мой вылинявший берет назывался у него «фригийским колпаком», а воротничок Николая Петереца — ошейником». Не очень любезно, но заслуженно: Николай, близорукий, весь погруженный в свой необычайно интенсивный внутренний мир, совсем не обращал внимания на свою внешность и зачастую выглядел помятым. Его длинные ногти вовсе не были «холеными», как написал Валерий (тоже близорукий). Николай или попросту забывал их подрезать, или же оставлял как вызов «приличному обществу», вроде длинных волос у хиппи. Длинные ногти, растрепанная шевелюра, очень бледное лицо с ярким, довольно крупным ртом, конечно, прозвище «Вампиряка», которое дала ему Виктория Янковская, очень подходило нашему Коле Петерецу, хотя на самом деле он был, наоборот, «источником живой воды» наших собраний. Весь — внимание и пламя ко всему, что он любил, Петерец был очень рассеян, когда окружающее его не интересовало. Его жена — Юстина Владимировна Крузенштерн (Мэри, как мы ее называли), рассказывала, как однажды Николай вернулся с базара, крепко держа в кулаке ручки от корзинки: корзинку со всем содержимым обрезали воры, но он этого даже не заметил.
Упомянув Мэри, я возвращаюсь к Волину. Перелешин пишет, что Мэри пылко протестовала против приглашения Волина в наш шанхайский кружок: «Только через мой труп». Не знаю, чем это было вызвано, но думаю, что такое заявление не обязательно было рассматривать как некое необратимое завещание. Мэри была человеком импульсивным. Валерий Перелешин сам говорил мне, что Мэри меня очень любила. Она приезжала ко мне уже во Францию, гостила у нас и даже подумывала переехать из Америки и жить с нами (одно ее смущало — отсутствие библиотеки с русскими книгами, без которой она обходиться не могла). Переписывались мы до самой ее смерти. Но и я когда-то, в одном из ее стихотворений, получила прозвище «женщины с душою крокодила».
В каких еще грехах обвиняется этот «ужасный» Михаил Волин? Да вот: около сорока лет тому назад он и его брат заняли у Валерия Перелешина десять долларов и не вернули. Нехорошо, нехорошо. Что и говорить. Валерий, как он сам уверяет, был бы достойным помощником Торквемады. Горели бы мы все «синим огнем», по выражению той же Мэри. Но, может быть, зря бы горели: с возрастом люди меняются. Когда-то, застрявши в поезде, я прикончила чужое варенье, которое мне поручили передать. Выбросила чужую, одолженную шляпу от солнца: солнце-то скрылось, а шляпа мне мешала. Очень нехорошо! Что значит, сама еще не варила варений для близких, не покупала себе шляп… Сам-то Валерий, наверное, с пеленок был безупречен в этом отношении. Как-то, живя уже в Бразилии, он вдруг прислал мне десять долларов, которые якобы был мне когда-то должен, чего я по сей день не могу вспомнить. Но, конечно, бывают моменты, когда и десять долларов запоминаются на всю жизнь. Только я не знаю, что лучше, маленькая небрежность или многолетняя беспощадность к маленькой небрежности.
Мне лично посчастливилось увидеть в Мише человека, не забывающего старых друзей. Мы не переписывались после того, как нас разметало в разные стороны, но как только он мог предполагать, что я нахожусь в трудном или опасном положении, я получала от него приглашение приехать.
Люди меняются, но, понятно, мемуары пишутся о тех. кого мы помним такими, какими мы их видели или воображали в то время. И этому помочь нельзя. Но, по-моему, тем осторожнее надо обращаться с непроверенными сплетнями и с нашими субъективными мнениями, так как мы им даем жизнь и этой фальшивой и цепкой жизнью они, как в моем стихотворении «Зеркало» (которое к тому же Перелешин особо одобрял), могут жить самостоятельно и приносить вред. Вот! (Перелешин упомянул, что я щеголяла словечком «вот»!)
«Ты, которая зла и безгрешна…» — так писал Георгий Гранин. Было ли это моим отражением в его зеркале? Или же это был готовый образ, который он пристроил ко мне? Образ, который был ему нужен для его игры со смертью? Для того чтобы «мальчик немудрый и юный» (тоже из его стихов) мог писать такие строки? Он даже говорил: «Хорошо, когда она не любит». Этот образ, очевидно, остался, так как даже Валерий Перелешин пишет: «…юноша знал, что нелюбим, но верил, что хотя бы его смерть заставит любимую подумать о нем с теплотой». «Зла и безгрешна» — безучастна. Но разве это было так? Я совсем не помню себя такою. Ну да, молодая, неопытная, — это, что ли, безгрешность? Может быть, вначале я и могла казаться ему непроницаемой, но потом, после его попытки отравления (о ней Перелешин не упоминает), Гранин видел, какими ручьями лились «слезы неплачущих глаз».
