Ричард Олдингтон - Смерть героя
Прошагали по надоевшему плацу, вышли из крепостных ворот к раскачивающемуся подъемному мосту, где часовые, пропуская отряд, взяли на караул.
– Левое плечо вперед! Идти не в ногу!
Оркестр умолк. Отряд спускался с холма по длинной извилистой дороге, ведущей через деревню на станцию. Местные жители, все больше молодые девушки, поодиночке, по две, дожидались на обочинах и шли рядом. Они окликали своих дружков и знакомых, и солдаты, возбужденные крутой переменой в своей судьбе, осмелев, отвечали им, хоть и шли в строю. Равнение держали уже не так строго, а когда вступили в деревню, ряды совсем сбились. После непроглядной тьмы свет редких газовых фонарей на деревенской улице слепил глаза.
Опять заиграл оркестр. Шел уже одиннадцатый час. Но деревня не спала – все высыпали на улицу поглядеть на уходящих солдат. Меж стен домов трубы звучали оглушительно, как в ущелье. Солдаты вдруг с изумлением увидели, что они в центре внимания: они так долго приучались считать себя безнадежными ничтожествами, безликой массой, чье дело – слушать и повиноваться. Со всех сторон слышались голоса:
– Эй, Берт!
– До свиданья, Гарри!
– Здорово, Том!
– До свиданья, Джек!
Уинтерборн, шедший в первой шеренге, оглянулся: некоторые девушки замешались в ряды, каждая шагала рядом со своим дружком, крепко держась за его руку. Казалось, им очень весело. На редкость нестройная и оживленная колонна проследовала через деревню, опьяненная бодрыми звуками марша, приветственными криками жителей и всяческими знаками внимания.
На железнодорожную платформу никого, кроме военных, не пускали. Когда отряд вливался в ворота, по обе стороны которых стояли пикеты военной полиции, вновь раздался хор голосов:
– До свиданья, Берт!
– До свиданья, Гарри!
– До свиданья, Том!
– До свиданья, Джек!
– Счастливо!
– Возвращайтесь поскорей!
– До свиданья! Счастливо! До свиданья!
Они набились в дожидавшийся их воинский поезд – он должен был по пути подбирать еще и другие отряды. По двенадцать человек в каждое купе. Уинтерборну посчастливилось захватить место у окна, выходившего на платформу. Подошел адъютант:
– Уинтерборн! Уинтерборн!
– Да, сэр?
– А, вот вы где. Я вас искал. Комендант говорит, что ваш поезд идет на Ватерлоо, а оттуда, наверно, в Фолкстон.
– Большое вам спасибо, сэр. Не так нудно, когда знаешь, что делаешь, куда и зачем едешь.
– Вам надо бы получить офицерский чин. Во Франции это будет нетрудно.
– Да, сэр, но вы ведь знаете, почему я хотел остаться рядовым.
– Знаю. Но такие люди, как вы, нужны в командном составе. Потери среди офицеров огромные.
– Хорошо, сэр, я подумаю.
– Ну, до свиданья, старина, всего вам лучшего.
– Спасибо, и вам также.
Они пожали друг другу руки, к невыразимому ужасу унтер-офицера.
За барьером, напротив головной части поезда, где станционные постройки уже не загораживали вагонов, собралась толпа. Перед нею на платформе выстроился оркестр. Паровоз дал свисток. Оркестр грянул марш полка, потом «За счастье прежних дней», и поезд, окутавшись паром, медленно тронулся; музыканты играли одной рукой, а другой неуклюже махали солдатам, которые сгрудились у окон проплывавших мимо вагонов. Раскатилось, стихая и снова нарастая, долгое «ура». Разгоряченные лица тех, кто остался на платформе, были слегка запрокинуты, рты широко открыты, правые руки подняты высоко над головой. Под гром оркестра, под многоголосое «ура» поезд с солдатами, тоже кричавшими «ура», отошел от станции.
До свиданья, Берт. До свиданья, Гарри. До свиданья, Том. До свиданья, Джек. До свиданья.
Последний, кого увидел Уинтерборн, был маленький полковник: он стоял на самом краю платформы, под газовым фонарем, вытянувшись в струнку, стоял взволнованный, стараясь совладать с волнением, и держал руку у козырька, отдавая честь своим солдатам, отбывающим на фронт.
Он был не так уж плох, этот маленький человечек; он горячо верил в свою армию.
2Четверть часа спустя сигареты были докурены, оживленные разговоры сошли на нет, началась обычная дорожная скука. Люди устали, привычный час вечерней зори давно прошел. Глаза слипались. Один, в углу напротив Уинтерборна, уже спал. Шинели и снаряжение свалены были в багажные сетки. Шторы на окнах наглухо задернуты, как того требовали правила противовоздушной обороны.
Уинтерборну спать не хотелось. Он перестал разговаривать с соседом и задумался. Мысль рассеянно скользила, он ни на чем не мог сосредоточиться. Джорджу уже трудно было читать или связно и последовательно думать о чем-то одном. Настала первая стадия оцепенения, через которую в дни войны проходит каждый солдат; за нею следует полоса мучительного нервного напряжения, а потом вновь наступает оцепенение – и это уже безнадежно.
Начиналось настоящее серьезное испытание. Как все, кто там не побывал, Джордж совершенно не представлял себе жизни в окопах. Газеты и иллюстрированные журналы тут мало помогают. Десятки раз он слышал рассказы раненых, возвратившихся в строй. Но почти все они либо несли сплошной вздор, либо просто отмалчивались. Лишь изредка проскальзывала многозначительная подробность, яркое воспоминание.
– Как меня ранили, я все бредил, и все мне мерещились эти чертовы ерапланы: будто вот кружат и кружат, да как кинутся прямо на меня.
И щуплый солдатик, типичный житель лондонских трущоб:
– Вот лопни мои глаза: повис я у бошей на колючей проволоке, зацепился штанами и шинелью – и ни туда ни сюда. А в карманах у меня понапихано гранат, и в корзинках ручные гранаты. И одна корзинка тоже за проволоку зацепилась. Я и говорю себе, эх, говорю, Берт, ежели ты уронишь эти паршивые гранаты, крышка твоей паршивой башке – и костей не соберешь. А бош из пулемета так и чешет – та-та-та! Гляжу, пули проволоку режут, а сам знай ругаюсь, как чумовой. Ах ты, мать честная! И не то чтобы уж очень струсил. Зато ранило меня подходяще – схватил домашнюю, повидал своих.
Где же он видел этого забавного солдатика? А, да, в учебном батальоне, на другой день после того, как вступил добровольцем. В казарме было несколько солдат только-только из лазарета, и все они охотно рассказывали всякую всячину. Мысли Уинтерборна обратились к тому, что пережил он сам за последние томительные месяцы. Ему не повезло с учебным батальоном, унтер-офицеры, как на подбор, оказались старые кадровые служаки, которых в свое время безжалостно гоняли и жучили и которые, надеясь избежать отправки во Францию, с утроенным усердием гоняли и жучили новобранцев. Без сомнения, они еще и вымещали на вчерашних штафирках давнюю обиду: ведь известно, что штатские свысока смотрят на кадрового наемного солдата. Особенно ненавистен им был всякий оказавшийся у них под началом образованный или просто воспитанный человек, и они с наслаждением заваливали его самой тяжелой или унизительной работой. Джорджу вспомнился один такой сержант, который вздумал придраться к его религиозным воззрениям.
– Ты кто такой? Протестант? Методист? Или, может, католик?
– Я не принадлежу ни к какой официальной церкви. Запишите лучше, что я рационалист.
– Это еще что за чертовщина? Какой такой рициналист? Не забывай, ты теперь солдат.
– Тем не менее я не исповедую никакой веры.
– Так обзаведись какой-нибудь, черт подери. Небось хочешь, чтоб тебя во Франции прилично закопали? А через полгода тебя там закопают как миленького. Никакой веры, видали! Тьфу, прямо с души воротит.
Любезнейший вояка. Обуреваемый религиозным пылом, он посылал Уинтерборна по воскресеньям в наряд вне очереди на самую долгую и самую грязную работу, пока наконец самосохранения ради тот не объявил о своей принадлежности к англиканской церкви. Разумеется, в британской армии никому не навязывают никаких верований; вот почему, когда вас выстраивают на плацу для молитвы, это лишь построение и не более того.
При мысли о нелепой стычке с сержантом Уинтерборн невольно улыбнулся. И все же это было мучительно. Его чуть не стошнило при одном воспоминании о той грязи, которую он пытался выгрести из офицерской кухни, – до него, наверно, с полсотни не столь добросовестных дежурных к ней и не прикасались. А ведь начальство проверяло кухню каждый день.
В ярком пятне света от вагонной лампочки он поглядел на свои руки. Они загрубели, растрескались, в них въелась грязь, ее ледяной водой не отмоешь. Ему вспомнились нежные руки Фанни, тонкие пальцы Элизабет.
На плацу офицеры не сквернословили никогда, а унтер-офицеры – очень редко; это запрещалось уставом. Но в строю – другое дело. Зато инструкторы на ученьях бранились вовсю, и порой даже острили при этом. Были шуточки, освященные веками, к примеру: «Разбивай сердце своей мамаши, сукин ты сын, а мое тебе не разбить». Унтер, который обучал их штыковому бою, парень неглупый, но на редкость неотесанный, родом из Уайтчепла, посылая новобранца в «штыковую атаку» на мешок с опилками, смачно командовал:
