АРНОЛЬД КАШТАНОВ - Хакер Астарты
Утром прочел ответ:
“Дорогой Наум! Как я рада, что ты нашелся! Клянусь, что-то мне подсказывало, что это ты! Я – Таня Кобзева. Надеюсь, ты еще не забыл Ольгу Викентьевну Кобзеву и ее дочь! Сажусь писать тебе подробное письмо. Столько всего надо рассказать! Таня”.
Дуля проснулась веселой и доверчивой. Я спросил:
– Помнишь Ольгу Викентьевну?
– Конечно, помню.
– Получил письмо от ее дочери.
– От Тани? Молодец, нашла тебя. Что она пишет?
– Просто написала, что садится писать большое письмо. Напишет – почитаем.
– А где она?
– Не знаю.
– Как Ольга Викентьевна себя чувствует?
– Она умерла.
– Что ты говоришь! – равнодушно сказала Дуля. – Ах, да.
Танино письмо пришло недели через две.
“Дорогой Наум! Не знаю, с чего начать. Я знаю, что ты писатель. Мы читали твои рассказы в “Новом мире”, и я подумала, что это, наверно, ты. Кто еще мог описывать наш Заводской район тех лет? Мама говорила, что ты обязательно будешь писателем. Извини, но она сказала: “Он слишком хороший человек, чтобы быть хорошим писателем”. Она тебя любила.
Мама не убивала Толю. Я не могу объяснить ее признание на суде. Но эксперт, если ты помнишь его, Сергей Павлович, был уверен, что она не убивала. Впрочем, ты, конечно, помнишь, он ведь родственник Фариды, и я, дура, давно должна была поблагодарить за то, что Фарида тогда договорилась с ним, и маму держали на экспертизе целый месяц, это лучше, чем в следственном изоляторе. Она была немного верующей, может быть, поэтому покаялась. Или ты не согласен со мной? Столько лет прошло. Наум, я не знаю! Мне кажется, не убивала. Ты писатель, ты, наверно, разбираешься в психологии лучше меня. Мой муж сильно пил, лечился, кодировался, и когда он прочел твою повесть об алкоголике, который вышел из больницы, кажется, в “Знамени”, он сказал, что ты, наверно, подшитый, потому что очень все правдиво. А я ему сказала, что никогда не поверю, что ты спился, просто ты умеешь понимать людей. Я права?
Несколько дней, как я приехала из N. Я должна тебе сказать, что Андрей Федорович Локтев – мой отец. В N я этого не сказала. Этого вообще никто не знает, только Володя и вот теперь ты. Мне нечего стыдиться отца. То, что он был городским головой (очень недолго) – так ведь назначили, и многих, кого за это посадили, потом реабилитировали. Все обвинения против отца строятся на одном убийстве, а именно партизанского связного Аркадия Савицкого. Они основываются на свидетельстве Василия Савицкого. Этого Василия после войны недаром затравили собаками. Он был настоящий палач, на его совести личные расстрелы. Он был заместителем отца. Это он после жуткой смерти Аркадия ходил по избам, рыдал и рассказывал, что Локтев заманил брата-партизана в ловушку, застрелил и сжег труп. Но были люди, которые видели, как горящий в костре человек поднялся, пробежал несколько шагов и рухнул мертвый. Были люди, которые хоронили, они видели тело. Тогда все знали, что Василий ударил брата сзади поленом по голове, а потом живого отволок и швырнул в костер. Отец не мог этого сделать физически. Он был маленький, щуплый, почти слепой, а братья Савицкие оба – громадные великаны, бугаи. Теперь никому не интересно, как было на самом деле. Кто-то первый написал, что отец, остальные списывают. Володя говорит “не бери до головы”, тоже герой, понимаешь, забыл, как я с ним хлебнула. Но теперь грех жаловаться.
В N мне сказали, что сохранились дневники Николая Николаевича Литвинчука. Может быть, их еще найдут. Я не смогла. Ты, может быть, знаешь, что Литвинчук – девичья фамилия мамы. Николай Николаевич мне двоюродный дедушка. Думаю, что когда арестовали маму и дедушку, Викентия Николаевича Литвинчука, отец понял, что его тоже арестуют и расстреляют, и скрылся. Думаю, он знал, где живет Николай Николаевич. Он надеялся перейти границу с Польшей. Он знал немецкий и французский, как русский. Он был очень одаренный человек.
Я видела архивы, мне способствовал в начале девяностых бывший начальник отца, он много сделал для рассекречивания архивов, святой человек. Николая Николаевича и Зинаиду Сергеевну тоже собирались арестовать перед войной, на них были доносы из …евичей. Там в лесу сохранился дом Николая Викентьевича Литвинчука, моего прадеда. Николай Николаевич хотел жить в доме своего отца. Он был специалистом высокого ранга, торфяником, и перед самым вторжением в Польшу там начались разработки торфяного карьера, он там работал не записала кем и жил в N, а когда пришли немцы, поселился в том доме. Это был партизанский край, там были огромные леса и болота, в которые немцы не совались, кое-где всю войну продержалась советская власть. Некоторые мне говорили, что там была по сути гражданская война. Вот в какую ситуацию все они попали.
В архивах мне показали документ, что партизаны казнили за измену родине папу, Николая Николаевича и Зинаиду Сергеевну. Но кто видел виселицу, кто зарывал трупы? Почему надо верить оперативным данным, засекреченным, рассекреченным, все равно? Тогда и доносам надо верить? А теперь приготовься услышать невероятную историю. В 48-м мы приехали в Минск, потому что мама хотела увидеть папу. И она его видела. Ты не помнишь пленных немцев, которые строили улицы Щербакова, Клумова (доктора-партизана) и Промышленную в нашем поселке? Папа работал там вместе с другими военнопленными под именем Рихард фон Калер. Он выдавал себя за немца-солдата. Их потом всех отправили в Германию. Больше мама ничего о нем не узнала. Я тоже пыталась, уже теперь, и тоже ничего не узнала. Наверно, тебе, писателю, это проще, хоть, честно говоря, что изменится оттого, если я узнаю, когда и где он умер?
Ответь мне сразу, получил письмо или нет. Просто сообщи – получил, а потом будешь думать, и напиши о себе и Дуле. Мне даже не верится, что я тебе пишу. Я предлагала написать книгу об отце двум писателям, они сказали, сегодня это никому не интересно, не время. Интересно, когда же было его время? И раньше было не его, и теперь. Володя говорит, раньше как раз было его время, а теперь оно просто ничье. Честно говоря, мы трудно живем, и годы, их не сбросишь. Да, еще: ты однажды подарил маме альбом акварелей Садовникова, на одной из акварелей виден дом и даже окна квартиры, где жили дедушка, бабушка и мама, так вот, я его нашла. Он стоит, как стоял. Если ты не захочешь написать книгу об отце, это не важно. Я не для этого тебя нашла. Вот написала, и немного легче. Надеюсь, ты мне напишешь.
Да, и еще. У меня есть два письма. Папа написал их маме. Может быть, тебе пригодятся, если будешь писать книгу. Я сняла копии. Теперь все.
Напиши про Дулю. Привет ей. Привет от Володи. С уважением, Таня Степанкова.
Умница моя! Поскучай у стариков еще неделю-две. Раньше никак не получится. Нужно достать деньги. Взял продукты из кооператива, те, что не портятся, сахар, муку, привезу. Сейчас нужно срочно внести 350 р., иначе потеряем право на квартиру. Каз. Ст. обещал одолжить 200 до октября, нужно еще подзанять 150, а время такое, что в городе остались только, у кого ни копейки, вроде меня. Кашкин задерживает гонорар, обещает в сентябре, но все пойдет на долг Каз. Ст. Так что кручусь. Видел Кожевникова, кланяется тебе, а я целую ручки. Жутко скучаю, как сказала бы Лизабет. Твой Andre
Ни тебе, ни мне от этого легче не будет. Наоборот, мы еще только сильней растравим рану. Я провалился в яму и смотрю теперь из нее, как из могилы. Оказывается, есть любовь за гробом. Нам говорили, а мы не верили. Я безумно люблю тебя. Голова еще не утратила способности думать, но она существует как-то отдельно от меня. Она говорит, что нам не нужно видеться. Мне только одно нужно – знать, что вы с Танюшей живы и здоровы. Я вам ничем не могу быть полезен, и это мне горше всего на свете”.
Я не судья ему. Я не был в его положении. Надеюсь, он всегда оставался человеком, эхом мира, как он говорил. Надеюсь и верю. К сожалению, для издателей этого недостаточно. Никто не издаст книгу автора, о котором ничего не известно, кроме того, что он был городским головой при Гитлере. Неизвестно, когда и где он умер. Существуют авторские права, существуют наследники, могут существовать наследники за границей – мало ли что может быть. Как говорится, в обозримом будущем Локтева не издадут. Единственное, что я могу – написать эту книгу. Пусть Локтев останется в моих цитатах, а не в цитатах Кожевникова. Рукописи его будут храниться на дискете, об этом я позабочусь.
42
Когда мы купили нашу развалюху с садом, в нем не было забора. Напротив дома на пустыре рос кустарник. Я выкопал несколько ростков и посадил живую изгородь. Один куст оказался над канализационной магистралью и попер из земли с неимоверной силой. К тому времени, когда поставили блочный забор, он был выше человека. Стволы торчали из земли пучком. Их приходилось все время отрезать. В конце концов остался один, то есть куст принял форму дерева. Блочная стена мешала дереву, и ствол все больше и больше от нее отклонялся, рос под углом. Это представлялось иллюстрацией приспособления: форма дерева определялась внешними условиями, близостью стены. Дерево ветвилось, и дважды в год приходилось отпиливать ножовкой нижние ветки. На каждую такую рану дерево отвечало выбросом ветвей в других местах. Упорное его стремление занять побольше места стало меня раздражать. В тени его кроны уже можно было ставить машину. В доме надстроили второй этаж, а оно поднялось до крыши и закрыло окно, выходящее на улицу. Оно было вечнозеленым, круглый год сорило старыми листьями и с весны до конца осени хищно пускало свежие побеги. Когда я отрезал лишние, приходилось выволакивать из палисадника на соседний пустырь целый воз. Ствол, если его можно назвать стволом, потому что состоит он из частей уцелевших веток, приобрел причудливую форму арки. Под этой аркой мы проходим от калитки к дому. Из горизонтального, толщиной с туловище человека, участка ствола растут вертикально вверх (все иные я отрезал) толстые ветки, каждая из которых – ствол для более молодых и тонких. Веток стало слишком много, а заниматься ими стало некогда. Они уже воюют друг с другом, одни душат других.
