Любовь и смерть. Русская готическая проза - Гоголь Николай Васильевич
– А!.. Так это вы? – воскликнула незнакомая дама с радостным движением тела. – Верно, меня не узнаете?
Я узнал ее по голосу: то была Лиза. Как она выросла, как пополнела!.. Ей тогда было только восемнадцать лет, но она казалась двадцати двух или трех. Я извинился перед нею обыкновенными фразами, будучи еще не в силах сочинять новые.
– Но я вас вижу в этом печальном наряде! По ком это?
У доброй девушки слезы градом покатились по розовому личику; она сказала со вздохом:
– По моей сестре, Зенеиде!
– По Зенеиде!.. Она умерла?
– Уже пятый месяц!
Страшный огонь пробежал у меня от мозга по всем жилам и вспыхнул, подобно пороху, в желудке, заливая всю внутренность удушливым жаром нервического припадка; голова закружилась; я чуть не лишился чувств. С трудом соединил я разбежавшиеся из тела силы, чтоб расспросить о подробностях. Лиза рыдала, рассказывая мне об ее кончине; я закрыл глаза платком; хозяйка оставила нас одних в гостиной, не желая быть свидетельницею невеселой сцены. Бедная Зенеида занемогла тою же болезнью, как и я, только двумя сутками прежде меня, и умерла на девятый день. Первые семь дней провела она в беспамятстве; два последние пользовалась совершенным присутствием духа, предчувствовала свой конец и говорила об нем равнодушно – даже с удовольствием – как об избавлении своем от горькой и несносной жизни. Лиза в особенности была озлоблена на ее недостойного мужа: она приписывала ее смерть огорчениям, обидам и жестокому рабству, под которыми покойная беспрерывно стонала, хотя никогда не жаловалась на свое положение, стараясь до последней минуты извинять супруга перед собою и обеспечивать для него уважение остающихся в живых. Она сообщила мне несколько таких грустных подробностей об его жестоком поведении с добродетельною и нежною женою, что я содрогнулся всем телом. Теперь он чувствует всю важность своей потери и приходит в отчаяние. Киргиз!..
– У меня есть к вам одно поручение, – присовокупила она.
– Что` такое, сударыня?
– За два часа до смерти бедная моя Зенеида приказала мне спросить у вас, если когда-нибудь с вами увижусь: у вас ли та зеленая книга, которую потеряла она на даче в 18** году? Если она у вас, то Зенеида приказала вас просить, чтоб вы сохранили ее навсегда и никому не отдавали.
– Ах, она у меня!.. У меня эта святая книга, и она никогда не разлучится со мною…
Я не мог сказать более ни слова: мне делалось дурно… Лиза еще довершила мое расстройство, описывая с чувством разные обстоятельства кончины несчастной сестры. За час до смерти она простилась с родными и домашними; муж ее, вероятно пожираемый угрызением совести, не мог вынести зрелища умирающей жены, которую так жестоко обидел, так изменнически ограбил всю сладость ее жизни: он заперся плакать в своем кабинете и только от времени до времени приходил посмотреть на нее минутку в раздирающем унынии. Лиза одна сидел у ее постели. Чувствуя в груди последний пыл угасающей жизни, Зенеида просила сестру принести к ней из ящика, в котором хранились ее драгоценности, тонкое гладкое кольцо с эмалевою чертою вокруг и с надписью внутри: «Александра»; по этим приметам я не мог не узнать кольца моей сестры, которое некогда потерял с пальца на их даче. Лиза вынула его из ящика.
– Возьми мою руку, Лиза! – сказала она слабым голосом, силясь улыбнуться в последний раз. – Она уже холодна?..
– Да! – отвечала Лиза уныло.
– Она уже умерла!.. – примолвила злополучная. – Теперь она свободна… Теперь она не принадлежит… никому в свете!.. никому!.. Я могу располагать ею…
Она просила Лизу надеть ей это кольцо на охладелый палец и иметь попечение, чтоб его не сняли по ее кончине.
– Я желаю носить его… на том свете… в моги…
То были последние ее слова, которых уже она не кончила; нечаянно повторенные передо мною Лизою, они лишили меня чувств. Я упал с кресел. Когда свет опять проник в мои зеницы, я увидел себя в своей спальне, на постели. Подле меня сидел незнакомый доктор, и скоро вошла ко мне моя родственница, у которой случилось это со мною. Я узнал, что при этих словах глаза у меня запылали; лицо, бледное как снег, искривилось ужасным образом, волосы съежились на голове, и я судорожно схватил зубами кольцо, бывшее у меня на пальце, – данное мне некогда Зенеидою взамен моего – и держал его так крепко, что с трудом вырвали у меня изо рта согнутый коленом палец, когда устрашенная Лиза подняла своим криком весь дом моей родственницы. Г-жа X*** не понимала, что это значит; я обещал ей объяснить после.
Сильная невралгия – самый мучительный и жестокий недуг измятого образованностью человека – была последствием этого свидания с сестрою покойницы. Лекарства принесли мне некоторое облегчение, но корень болезни навсегда остался в моих истерзанных нервах. Теперь я с пользою мог бы быть повешенным на стене в кабинете ученого испытателя природы и служить ему превосходнейшим в мире барометром и электрометром. Никто лучше меня не в состоянии сказать, сколько сырости и электричества в атмосфере; я слышу гром за четверть часа до отражения его треска в нижних слоях воздуха. Иногда скрип пера по бумаге кажется мне громом… Варвары не могут ощущать такой ученой болезни.
– Дело конченое! – сказал я про себя, как скоро силы позволили мне рассуждать несколько связно. – Решено! я никогда не женюсь: она моя жена!.. Она отдала мне свою мертвую руку, и я не отрину этого драгоценного, добродетельного дара! Ее образ, ее тень, труп ее будут сопутствовать моей жизни, как звезда странникам, идущим бесконечною пустынею на поклонение колыбели Мессии!..
Одно лето, проведенное на даче для забавы, дало такой дивный оборот целой моей жизни!.. Я не верю многому – не считая беспристрастия, пользы театров для нравов и «промысла народов», – но что-то непонятное, однако отнюдь не сверхъестественное, связывало и связывает мое существование с этою женщиною. С первого дня нашего знакомства мы страстно, беспредельно любили друг друга, хотя никогда слово «любовь» не выходило из наших уст, никогда нескромный взгляд не объявлял того, чего уста произнести не смели. Без слов мы понимали себя так ясно, что ни малейшая мысль не могла родиться в уме одного, не быв тотчас известной другому, когда бывали мы вместе; а разделенных пространством, без всякого вещественного сообщения, скажите мне, какая волшебная цепь невидимо окружала наши жизни и сковывала их в одну жизнь? Эта одинаковая болезнь в одно и то же время – эта ее уверенность в минуту самой смерти, что я люблю ее и теперь, как прежде, хотя и прежде никогда не говорил ей об этом, – это видение в бреду, будто я следую за ее гробом, именно в тот самый день, когда душа ее улетела на небо!.. Мой доктор утверждал, что все это вещь очень понятная, что это магнетизм, животное электричество [172], симпатия, восторжение нервного сока – словом, именно то, нечто такое, которое есть – но чего ни схватить, ни понять никак невозможно.
– Теперь понимаю! – отвечал я ему.
– Вы помните историю того немецкого монаха, о котором упоминает Бюффон? [173] того, который от продолжительного целомудрия вдруг, не учась музыке, стал превосходно играть на всех инструментах и петь лучше госпожи Каталани? [174] – и потерял эти чудесные свойства, нарушив чистоту плоти? Это тоже одна из тех очень понятных вещей, которых никак нельзя понять.
– Понимаю!
– Вы знаете, что многие, в порыве сильной любви, писали прекрасные стихи и отличные картины или разрешали алгебраические задачи, хотя до пароксизма и по его происшествии ни писать, ни читать, ни даже счесть до десяти не умели?
– Понимаю!
– Постойте. Где ваша соната?
– Какая?
– Та, которую часто играли вы мне на фортепиано.
– Sonnata del diavolo.
– Да! Чертовская соната!.. Ну, вот она! Знаете ли ее историю? Тартини [175], весьма посредственный музыкант, долго мучился и не мог сочинить ничего порядочного. Он лег спать, и ему приснилось, будто черт, пришедши к нему в гости, взял скрипку и сыграл над самым его ухом восхитительную сонату. Он проснулся и тотчас положил на ноты слышанную во сне музыку. Тартини во всю жизнь не сочинил ничего подобного. Эта соната – произведение гениальное. Как же это сталось?.. Вы понимаете!
