Gurulev - Rosstan
По своему следу Касьян вышел на лед ручья. Сивый покрылся куржаком, голову ниже клонит, тянет шею. Оглядывается на хозяина.
Касьяну понятно: привал надо делать. Отдохнуть, собраться с мыслями – приготовиться к тяжелой дороге.
– Гришка, чаю хочешь?
Гришка открыл глаза, хотел что-то сказать, но изломанный болью рот сорвался на крик. Гришка душил в себе этот крик, но крик рвался, захлебываясь сам собой. И уже не рот кричит – глаза.
Крик тонул в белой долине, тонул в снегах, и никто его не слышал, кроме Касьяна, и даже эхо молчало.
– Ты кричи, кричи громче, легче будет, – засуетился Касьян. – Но-но! Сив-вый! Пошел!
Конь шагнул нехотя, Касьян вдруг обозлился, забежал вперед, схватил Сивого под уздцы, будто падая, потянул коня на себя. Испуганный Сивый старался вырвать повода, храпел, скалил зубы.
К вечеру, когда Гришке совсем стало худо, над охотниками низко пролетел маленький самолет. Касьян схватил ружье, торопливо начал стрелять, старался привлечь внимание летчика. Но с самолета охотников не заметили, самолет прогудел мотором, пролетел мимо. Касьян, забыв себя, бежал за самолетом, кричал и страшными словами ругался, ругал Бога и просил у него помощи, потому что на другую помощь уже нельзя было надеяться.
День кончился. Касьян на долгий отдых не останавливался, костра не разжигал, устало и тупо продолжал идти и ночью, уминал снег, в отчаянии бил коня и тянул его под уздцы, когда Сивый останавливался, плачущими глазами смотрел на своего мучителя. Потом Касьян увидел себя почему-то со стороны. И даже свою спину, покрытую куржаком. И еще он вдруг увидел, что нет над лицом спарщика белесого пара, и осторожно, почти крадучись, подошел к волокуше и тут только понял, что Гришка уже не дышит. Пугаясь, он заглянул Гришке в лицо и увидел, что глаза у того открыты и неподвижны. Касьян хотел прикрыть эти глаза, но мороз уже прихватил мертвые веки. Он хотел крикнуть, но крика не получилось, лишь вырвался дурной, как во сне, всхлип.
Он спал на ходу. Или бредил. Сон как бред. А он, Касьян, по-прежнему идет впереди коня, только идет уже не посредине ручья, сбился к левому берегу и вот-вот уткнется в кусты. Касьян остановил Сивого и, веря и не веря сну, покачиваясь, подошел к Гришке, опустился коленями в снег.
– Живой?
– Живой, – выдохнул Гришка. – Где мы?
Место Касьян не узнавал, но Гришке сказал как мог бодрее:
– Ты терпи. Близко нам.
– Я терплю, – слабо дышит Гришка. – Дрожит все во мне. Я уж несколько раз около рая покрутился. За последней справкой вернулся. Помираю, видно…
Касьян оглянулся. Кругом снег, черный лес и тусклые звезды над головой. Неподалеку полукругом сидят собаки и настороженно смотрят на людей. И почувствовал, как страшно он устал и что он скорее сдохнет, чем без отдыха доберется до Беренчея. Но не идти – нельзя.
– Сейчас, Гришка, сейчас. Сейчас дальше поедем, – шептал Касьян, стоя на коленях.
И Касьян поднялся и шел, шел час и еще час, шел и тогда, когда потерял представление о времени и способность, удивляться тому, что он еще жив и что он еще идет. Мозг у Касьяна уснул, и лишь какая-то часть его мучительно бодрствовала и не давала Касьяну упасть в снег, забыть, что на волокуше лежит Гришка.
Потом Касьян услышал лай собак. Эти звуки трудно пробились к сознанию Касьяна, и Касьян понял, что собаки лают уже давно и что ему нужно к чему-то приготовиться.
Тяжелыми руками он потянул из-за спины ружье, чтобы быть готовым к встрече с неизвестным, но услышал впереди фырканье лошади и человеческий голос.
Касьян поднял тяжелые веки. В глаза хлынул плотный яркий свет, глазам стало больно. Касьян снова прикрыл веки, но успел заметить, что около стоит кто-то большой и черный.
– Проснулся, братуха?
Голос прозвучал откуда-то сверху, заполнил собой еще тесный Касьянов мир. От белого света, от этого свойского голоса Касьяну стало радостно, и он совсем открыл глаза.
В три окна комнаты лилось солнце, и три ярких и теплых прямоугольника лежали на полу. На одном из пятен сидел рыжий лохматый кот и старательно вылизывал шерсть. Около кровати стоял Семен – Касьянов брат – и улыбался.
– Проснулся, братуха? – снова громыхнул Семен.
В дверь заглянула жена Семена, Соня, и шикнула на мужа.
– Разбудишь мужика. Пусть спит.
– А? Чего? – отозвался Касьян и поднял голову.
Соня вошла в комнату, вытирая о фартук полные руки, тоже улыбалась, говорила деланно сердито, скороговоркой:
– Вот ведь он какой, не дает гостю поспать. Он водку вчера еще купил, а я ее отобрала, спрятала, обещала отдать, когда проснешься. Так сегодня встал твой братец ни свет ни заря, ходит вокруг тебя, как кот вокруг горячей каши.
– Спрятала водку, – ухмыльнулся Семен. – В сенцы под тряпки.
– От тебя спрячешь, – безнадежно махнула рукой Соня. – Нашел?
– Чего ее искать…
Касьян смотрел напряженно, старался вникнуть в слова говоривших, но слова, круглые и невесомые, мыльными пузырями лопались где-то рядом, не проникали в сознание.
– Да он как чумной. Угорел? Братуха!
– Сейчас, сейчас, – отозвался Касьян. И разом, словно вынырнув из глубокого омута, понял, где он и что с ним было вчера или теперь уже позавчера, быть может.
– Гришка где?
– Твоего Гришку еще вчера на вертолете в район увезли. А сегодня по рации сообщили: живой он. Операцию сделали.
– Так, – сказал Касьян уже радостно и опустил ноги на пол. И тотчас увидел, что на нем серые от грязи подштанники, из которых торчат прелые, тяжело пахнущие ноги. Касьян смущенно оглянулся на застеленную белым постель и увидел на подушке, где лежала его голова, серое пятно.
– Что же вы меня на чистое положили?
– А мы гостей не под порог ложим…
– Да вот, – Касьян показал на серое пятно на подушке и с хрустом стал чесать заросший подбородок.
– Ты хоть помнишь, как сюда попал? – громогласно спросил Семен.
Лицо Касьяна стало напряженным.
– Помню вроде.
– Ну-ну…
Касьян шел тогда всю ночь. А уж перед самым рассветом, когда Касьян совсем перестал понимать, где он идет, на охотников наткнулся выехавший за сеном директор беренчеевской школы. Это еще Касьян помнит, а после – в памяти провал.
– Мы тебя сонного и в избу затащили, – сказал Касьяну Семен.
– Касьяша, а я баню вытопила, – Соне хочется сказать гостю приятное. – Пойдешь сейчас?
– Горит тело. Пойду, конечно.
– Может, перекусишь вначале малость. По рюмашке выпьем, – начал было Семен, но жена остановила его.
– Тебе лишь бы выпить. Не терпится.
– Я в баню сперва. То ведь не зря сказано: сытый в баню не ходи, голодный – не купайся.
Касьян встал, накинул на себя полушубок и, чувствуя боль во всем теле, шаркая ногами, вышел за дверь.
С крыльца Семенова дома хорошо видно все село. Дома, школу, клуб, почту с высокой антенной на крыше. В школе, видно, кончились занятия, ребятишки высыпали на улицу, и Касьян удивился: ребятишек-то сколь, не то что в Чанинге. Откуда-то из-за избы вывернулись собаки – Касьяновы и Тришкины. Они радостно помахивали хвостами, скалили белозубые пасти. Касьян вдруг вспомнил о Сивом и пошел к сеннику. Сивый уже отдохнул хорошо, высоко держал голову. Касьян похлопал конька по крупу и, окруженный собаками, пошел к бане.
– Да мойся ты скорей, – крикнул с крыльца нетерпеливый Семен.
В теплом предбаннике Касьян увидел стопку чистого белья, чистые штаны, рубаху. Все Семеново. А могло быть свое, окажись он в Чанинге. Всегда после промысла Касьян шел домой, а в этот раз не получилось.
Для Касьяна в этом что-то неправильное есть: с промысла в другую деревню идти. А не идти нельзя было – помереть Гришка мог.
Касьян сел на широкую лавку, сгреб в горсть жесткую бороду, прикрыл глаза. Он сидел и думал, и никто не мешал ему думать. Из приоткрытой двери парной наносило сухим жаром, запахом березовых веников, горьковатым дымом прогорающих дров. Он сидел долго, и могло показаться, что Касьян заснул.
Потом он, словно что-то решив для себя, шумно вздохнул и стал раздеваться. Торопливо, чувствуя во всем теле зуд, сбросил подштанники и, радостно покряхтывая, почерпнул ковш холодной воды, плеснул на раскаленные камни. Камни ухнули горячим паром, воздух стал плотным и вязким, стало трудно дышать, но Касьян почерпнул еще ковш воды и снова плеснул на каменку.
Через час с блаженной улыбкой, блуждающей на лице, Касьян вывалился из бани. Голова закружилась на свежем воздухе. Мир для Касьяна стал добрым, радостным, зыбким.
– Благодать-то какая.
Семен сидел уже за столом, крепко упершись локтями в дощатую столешницу.
– С легким паром тебя! Не угорел?
– Будто на десять лет моложе стал. Пуд грязи…
Семен говорит громко. Привычка. Вот уже лет десять, как он работает мотористом – дает деревне свет. Работа спокойная, но в шуме. Вот и привык кричать. Когда-то Семен ходил в штатных охотниках, но соблазнился твердым заработком моториста. «А потом, всегда сытый, в тепле, чистый», – это Семен так говорит. Хотя осенью, когда охотники на промысел уходят, Семен становится скучным, мрачнеет.
