Игорь Ефимов - Новгородский толмач
Глава 20. Разлука
Фрау Грете Готлиб, из Москвы в Мемель, август 1487Милая и далекая сестра моя!
Снова в Москве звонят победные колокола, снова полковые трубы гремят на улицах, образа плывут над морем голов. На великокняжеских знаменах Иисус Навин останавливает солнце — и настоящее солнце с удивлением застывает над Кремлевскими башнями. Из Казанского похода вернулся наш прославленный полководец, Данила Холмский. Три недели русское войско осаждало город, три недели отбивало вылазки и контратаки татар. Но расчет у осаждавших был не только на военную силу. В их лагере находился хан Мухаммед-Эмин, объявивший себя вассалом великого князя Ивана и имевший много сторонников среди жителей казанских.
Наконец, 9 июля город не выдержал и открыл ворота победителям. В плен были взяты сам Али-хан со всей семьей и множество его военачальников. Однако грабеж и насилия были настрого запрещены. Москва год от года улучшает это искусство, столь хорошо освоенное древними римлянами: превращать побежденных в подданных. Управлять Казанским царством был оставлен хан Мухаммед-Эмин, под присмотром московского боярина. Есть надежда, что безопасность восточной московской границы будет на ближайшие годы обеспечена.
В Москве знатных пленников заставили принять участие в торжественной процессии. Али-хан, его мать, две жены, братья, сестра шли, звеня цепями, за сверкающей вереницей всадников — великим князем и его воеводами. Московские жители, всю свою жизнь трепетавшие перед злым татарином, ликовали при виде этого унижения своих извечных врагов. После празднеств пленников разослали по тюрьмам северных городов.
Мои занятия с двумя Еленами продолжаются. Правда, Елена Стефановна, не желая огорчать супруга своего, теперь принимает меры к тому, чтобы княжич Димитрий не забежал в это время в горницу. Как птицы чувствуют приближение непогоды, так и она умеет ловить признаки бури, назревающие в ком-нибудь из членов обширного великокняжеского семейства. Не раз ей удавалось мягким словом, улыбкой, а порой и оброненной слезой отвести грозу. Великий князь весьма благоволит к ней, часто расспрашивает о здоровье внука, о вестях от отца из Молдавии. Остальные, если и ревнуют, стараются не показывать своих чувств.
Хочешь «уличный» портрет Елены Стефановны?
Первое впечатление: этой женщине был обещан какой-то подарок, и она приближается к тебе с радостным ожиданием и молчаливым вопросом — не ты ли гонец с подарком? Очень быстро понимает, что не ты, но не впадает в разочарование, а как бы возвращается к своей обычной уверенности, что не сегодня, так завтра, но подарок будет.
Это отнюдь не значит, что она всегда бодра и весела. Например, ее очень тревожит болезнь мужа. Когда ему случается при ней неловко наступить на больную ногу, лицо ее искажается болью сострадания. Но зато нужно видеть, с каким радостным доверием она выслушивает советы очередного медицинского светила, приглашенного для лечения, или рассказы священника о новой чудотворной иконе, излечившей похожую болезнь. Следуя заветам Евангельским, она всегда ищет лилию надежды в окружающих ее полях, а не найдя — не впадет в уныние, а укроется в дупле терпения, чтобы переждать бурю, холод, ночь.
Вчера Елена Ивановна не пришла к началу занятий, и мы начали без нее. Продолжали переводить сонеты Петрарки с итальянского на русский. В одном из сонетов он благословляет сердечную боль, рожденную в нем любовью к Лауре. Начинается он примерно так:
Благословляю день, и месяц, и годину,
И час божественный, и чудное мгновенье,
И тот волшебный край, где зрел я, как виденье,
Прекрасные глаза, всех мук моих причину.
Но в следующей строфе поэт вводит персонаж, который может вызвать резкое неодобрение строгих блюстителей православия: языческого бога Амура. В Москве бесполезно объяснять, что Петрарка — верующий христианин и Амур для него — чисто поэтическая фигура. Так что мы решили спрятать сыночка Венеры с его луком в строчках расплывчатых и безымянных, примерно таких:
Благословенна боль, что в первый раз
Я ощутил, когда и не приметил,
Как глубоко пронзен стрелой, что метил
Мне в сердце бог, тайком разящий нас!
Однако на этом трудности не кончились. В следующей строфе поэт взывает к Мадонне! А это уже попадает под обвинение в кощунстве и латинстве. О таком здесь даже и подумать невозможно: вмешивать Богоматерь в свои любовные делишки. Мы вывернулись так:
Благословляю все те нежные названья,
Какими призывал ее к себе, — все стоны,
Все вздохи, слезы все и страстные желанья.
Благословляю все сонеты и канцоны,
Ей в честь сложенные, и все мои мечтанья,
В каких явился мне прекрасный облик донны!
Но тут в горницу вбежал карлик — посыльный великой княгини — и объявил, что она срочно требует меня к себе. Я поспешил за ним, на ходу заражаясь его испугом и тревогой. Что там могло случиться? Что-нибудь с юной княжной, с Еленой Иоанновной?
Предчувствие не обмануло. Княгиня Софья встретила меня сердитым и испытующим взглядом. Оказалось, что у княжны ночью начался сильный жар. Сейчас она в бреду, никого не узнает и произносит только одно имя.
— Чье имя, ты хочешь знать? Твое! «Степан Юрьевич, Степан Юрьевич!..» Чем ты ее напугал, говори? Ворожил, колдовал, грозил? Знаешь, что тебе может быть за такие дела?
От страха иконы и лампады начали кружиться передо мной, слились в огненно-золотой круг.
— Я… Да Господь свидетель… Ни в помыслах, ни в словах…
— Иди туда!.. Иди и ответь ей!.. Может, она хоть тебя узнает.
Меня провели в горницу, где лежала больная. Великая княгиня шла за мной, тяжело дыша, запахнувшись в парчовый платок. Священник из Успенского собора держал икону над головой княжны, выпевал слова молитвы.
Я подошел ближе. Лицо Елены Ивановны пылало. Взгляд метался по потолку, но ловил лишь что-то тайное, видимое только ей одной. Дыхание вырывалось из губ с трудом, вперемешку с несвязным бредом. И вдруг, действительно, я ясно-ясно разобрал свое имя!
— Степан Юрьевич, как дальше?.. Степан Юрьевич, что там?..
Я оглянулся на великую княгиню. Она повелительно мотнула головой. Я приблизился, взял пальцы больной. Они были мокры от пота и дрожали.
— Здесь я, вот я… Елена Иоанновна, голубушка, очнитесь… Вот морсу глотните, тогда полегчает…
— Нет, как дальше?!
Она начала бормотать что-то по-итальянски.
— Benedetto sia 'l giorno…
— Что? Что она бормочет? — Княгиня Софья придвинулась, склонилась над больной дочерью.
— Это начало итальянского стиха… Мы начали его переводить вчера, и она запомнила…
Пальцы княжны больно и настойчиво стиснули мою руку.
— Как дальше, Степан Юрьевич, как дальше?!
— Benedetto sia 'l giorno el' mese el' anno… — забормотал я.
Лицо больной вдруг разгладилось, она откинулась на подушку в изнеможении.
— Эль месе, эль анно, — повторяла она с облегчением. — Эль месе, эль анно… Благословен день, месяц, лето, час…
На лице ее даже появилось подобие улыбки, дыхание стало спокойнее.
Я оглянулся на княгиню Софью.
Она с недоверием качала головой, всматривалась в лицо дочери.
— Посылали за врачом? — осторожно спросил я.
— Был он уже, был. Убежал к себе делать микстуру. Да не больно я верю этим немецким лекарям.
— Помню, меня матушка в детстве при лихорадке сразу поила настоями. — Я говорил тихо, так чтобы не услышал священник. — У нее всегда был запас сушеных цветов липы и ромашки. А еще, я слышал, настой ивововой коры тоже помогает. Залить кипятком, добавить меда для вкуса и все время подносить к губам.
Я понимал, что сильно рискую, предлагая знахарские приемы во дворце, полном доносчиков. Но сострадание к больной пересиливало страх. Кроме того, я знал, что великая княгиня не разделяет местных суеверий.
Разгоревшееся лицо княжны было таким прелестным на расшитой шелком подушке, что любой художник немедленно схватился бы за кисти и краски. Увы, я мог только взглядом пытаться запечатлеть его на холсте памяти.
Вскоре вернулся лекарь. Узнав, что я владею немецким, он стал тихо и сердито жаловаться мне.
— Переведите им… Они делают вид, что не понимают моего русского. Я прекрасно говорю по-русски, они просто притворяются… Переведите им, что я учился в лучших медицинских школах в Салерно и Монпелье. Что прочел всего Галена, Авиценну и Маймонида. Что я переводил на немецкий знаменитый салернский «Путеводитель здоровья». Правда, он написан в стихах, а мы переводили прозой. Но одну — может быть, главную — заповедь перевели с рифмой: «Пусть помнят все, кто хочет быть здоров: Покой, Веселье, Пост — нет лучше докторов». Скажите им, что они должны слушать меня, а не этого попа с его иконами и кадилами…
![Алан Эйкборн - Дверь в смежную комнату [=Тайна двери отеля «Риган»]](/uploads/posts/books/228832/228832.jpg)
