Слепые души - Алана Инош
– И не отвяжусь, пока не устроишься.
В уголках губ Ники проступает усмешка, она молчит и ест борщ. Я тоже ем и думаю: трудно же ей будет устроиться. На вышедших из мест заключения смотрят, как на прокажённых. Хорошее место вряд ли удастся найти. А ведь у неё высшее образование. Вот так, из-за одной глупости – вся жизнь наперекосяк.
После борща мы едим котлеты с тушёной капустой – объеденье, Надежде Анатольевне следует поставить пятёрку по кулинарии. На третье – кисель с черникой и овсяное печенье. Ника понемногу добреет от еды, чмокает мать в щёку:
– Спасибо, мамуля… Ты чудо.
Потом мы смотрим телевизор: Надежда Анатольевна в кресле, а мы с Никой – на диване. Идёт сериал, и взгляд Надежды Анатольевны прикован к экрану: она увлечена развитием сюжета, и реальный мир для неё сейчас просто не существует. Пока она не видит, я тихонько прижимаюсь к Нике и кладу голову на её плечо. Я делаю это безо всякой задней мысли, просто потому что мне хорошо и уютно здесь, с ними, а она заметно напрягается от моей близости. Я не знаю, то ли ей это неприятно, то ли слишком волнует её – как бы то ни было, я решаю пощадить её чувства и немного отодвигаюсь. Но мне грустно.
Уже одиннадцатый час, и я говорю:
– Засиделась я у вас… Не хочется уходить, но всё-таки пора и честь знать.
Надежда Анатольевна радушно предлагает мне остаться ночевать:
– Да оставайся, куда ты на ночь глядя пойдёшь? Место есть.
Она намекает на диван, освободившийся после ухода мужа. Мне и вправду хочется сегодня остаться, но какое-то шестое (а может, седьмое или восьмое) чувство подсказывает, что следует всё-таки уйти. Что-то сдвинулось в существующем положении вещей, хотя я пока ещё и сама не могу точно сформулировать для себя, что именно; мне нужно подумать над этим, а для размышлений мне необходимо уединение – клочок личного пространства, в которое никто не вторгнется.
– Да нет, надо идти, – вздыхаю я.
– Ника, тогда проводи Настю, – говорит Надежда Анатольевна.
Ника, язвительно усмехнувшись, отвечает:
– За ней есть кому заехать. Стоит только позвонить, и личный водитель сразу примчится.
– Я не буду сегодня никому звонить, – говорю я. – Прогуляюсь пешком. – И добавляю, обуваясь в прихожей: – И нет у меня никакого личного водителя.
Ника стоит, прислонившись к дверному косяку и сверля меня пронзительным, колючим взглядом.
– Как же нет, когда я видела его своими глазами?
Это портит уютную и безмятежную атмосферу этого вечера, у меня снова становится мрачно на душе. Теперь мне точно нужно уйти, чтобы успокоилась всколыхнувшаяся со дна моей души печаль. Надежда Анатольевна не понимает, в чём здесь дело, и смотрит на Нику с недоумением:
– Ты что стоишь? Проводи Настю хотя бы до остановки. Настя, – обращается она ко мне, – пешком не ходи, садись на автобус или маршрутку.
Ника смотрит на меня пристально.
– Ты хочешь, чтобы я тебя провожала? – спрашивает она.
– Хотела бы, – отвечаю я. – Но не настаиваю, если тебя это затруднит.
Надежда Анатольевна, по-прежнему недоумевая, переводит взгляд с меня на Нику и обратно.
– Девочки, да в чём дело? Что вы рядитесь? Ника, иди, провожай Настю.
Ника без дальнейших пререканий обувает свои полукроссовки и надевает жилетку. Мы выходим на вечерний прохладный воздух, к шелесту ив и стрекоту кузнечиков в траве, Ника молча шагает рядом со мной, держа руки в карманах. В молчании мы доходим до остановки, и Ника, собираясь ждать вместе со мной автобус, закуривает. Я забираю у неё сигарету и кидаю в урну.
– Бросай курить, Ника, – говорю я, дотрагиваясь до её щеки. А про себя шепчу: «Именем Света, изыди, лукавый!» И добавляю вслух: – Это же такая вредная для здоровья гадость!
– Я сама решу, когда мне бросать, – отвечает Ника холодно.
Она закуривает новую сигарету, но внезапно начинает кашлять и давиться. Прижав руку к горлу, другой она хватается за столб остановочного павильона и мучительно, натужно кашляет, потом склоняется над урной, и с её губ падает смолисто-чёрная, тягучая гадость. Понемногу кашель унимается, и нормальное дыхание возвращается к ней. Пошатываясь, она опускается на скамейку, я сажусь рядом и обнимаю её за плечи, и она постепенно приходит в себя.
– Господи, что это было? – хрипит она. – Пакость какая…
– Эта пакость попадала в тебя с каждой затяжкой, – смеюсь я.
– Никогда больше не буду курить, – хрипло шепчет она. – Это ты… Это ты как-то сделала?
– Я только пожелала, чтобы ты бросила эту вредную привычку, – отвечаю я. – Остальное доделал твой организм, откликнувшись на моё пожелание.
– Ф-фу, – ёжится она, передёрнув плечами.
Пачка сигарет летит в урну, я одобрительно киваю.
– Молодец. Мама будет очень рада.
Ника всматривается в меня, и в её взгляде что-то новое – какое-то изумление с примесью испуга.
– Ты сказала «гадость», и я в самом деле почувствовала, какая это гадость, – говорит она. – Ты что, мне это внушила?
– Скорее открыла тебе глаза на правду, – усмехаюсь я. – Потому что это действительно гадость.
– Но как ты это сделала?
Как? Откуда у меня эта способность изгонять из людей всякого рода пакости? Опухоль Дианы, якушевское коварное угощение, вот сейчас – эта дрянь? Я и сама толком не знаю. Может быть, так надо? И что за копьё я держала в руках? Может быть, ту самую святую реликвию, которую все ищут? У меня нет ответов, а количество вопросов день ото дня растёт. Я ничего не могу объяснить Нике: на моих устах лежит печать, наложенная рукой кудрявого мальчика, моего ангела. Я могу сказать только:
– Наверно, я смогла это сделать, потому что я очень, очень тебя люблю.
Проехала моя маршрутка, но я в неё не села: мы с Никой стоим обнявшись, и нам плевать, что кто-то смотрит. Кому какое дело? Мы идём пешком, держась за руки, а над улицей медленно сгущается синева. Звонит Костя, но я не отвечаю: подождёт, никуда не денется. Ника вдыхает полной грудью:
– Дышится-то как! Наверно, это потому что та дрянь из меня вышла. И знаешь, курить совсем не хочется.
Вот уже мой дом, в окнах уютно горит свет. Пора прощаться, но мы всё никак не можем разнять руки. По моему телу пробегают мурашки, у меня вырывается судорожный зевок. Синяя вечерняя мгла склеивает мне веки.
– Слушай, Ник… Я что-то устала сегодня. Я пойду, ладно? Спасибо, что проводила. Иди домой, а то мама, наверно, беспокоится, куда ты запропастилась. И всё-таки просмотри газету… Может, что и найдёшь.
Я глажу её по жёсткому ёжику, она льнёт ко мне щекой, и наши губы на секунду соединяются. Может, это и лишнее, я не спорю. Но каким способом мне ещё выразить мою к ней нежность? Мои пальцы выскальзывают из её руки.
– Пока, Ник.
– Пока, Настёнок.
Я иду домой, а она ещё стоит у крыльца магазина, с золотящимся в свете фонаря каштановым ёжиком, в мешковатых штанах с карманами и молниями, с задумчиво-мрачноватыми глазами в тени тёмных бровей. Очень не хочется оставлять её одну, в моём сердце шевелится к ней что-то тёплое, почти материнское. Это, наверно, её не устраивает, но ничего иного я не могу ей дать.
К своему удивлению я обнаруживаю у крыльца машину Кости и его самого, угрюмо-встревоженного.
– Привет, ты что здесь делаешь? – говорю я ему.
Он не отвечает на приветствие, а сразу обрушивает на меня не очень-то ласковый вопрос:
– Где тебя носит?
– Это что за тон? – усмехаюсь я. – С каких пор я должна перед тобой отчитываться? Ты мне муж, что ли?
– Настя, ты не берёшь телефон, дома тебя тоже нет… Я беспокоюсь, знаешь ли.
Это умиляет меня до глубины души. Он, оказывается, беспокоится обо мне! Я глажу его по голове, очень похожей на голову Ники.
– Костя, солнышко… Ну, я же большая девочка, комендантский час на меня не распространяется. Я была у подруги.
– Это у той, которая стрижётся, как пацан?
– Да, у той. Её зовут Ника. Ни-ка. Запомни. И насчёт её стрижки не советую ехидничать. Это, знаешь ли, не делает тебе чести.
Он пожимает плечами.
– Да мне-то что? Пусть хоть налысо бреется, ей даже идёт. Но я сейчас не о ней, я о тебе. Почему ты так поздно возвращаешься? И почему не берёшь телефон? Тебе не приходит в голову, что я могу беспокоиться?
– Костя, я не твоя жена, – улыбаюсь я. – Конечно, мне приятно, что ты беспокоишься, но я взрослый человек… Когда хочу, тогда и возвращаюсь.
– Понятно.
То, как он сказал «понятно», вызывает у меня лёгкую дрожь и холодок по коже. Положив мне на плечи руки, он привлекает меня к себе и тихо, очень серьёзно говорит:
– Насчёт жены… Или ты выходишь за меня замуж, или… Или я вообще ни на ком никогда не женюсь.
От тёплой тяжести его рук на своих плечах я млею и таю, как кусок масла на сковородке. И щекотно, и смешно, и уютно.
– Костя… Если ты дашь обет безбрачия, тебе заодно придётся постричься в монахи. А в монашеской рясе я тебя никак не представляю.
– Так ты выйдешь за меня?
– Костя, мне надо подумать.
