Эдуард Глиссан - Мемуары мессира Дартаньяна. Том III
Этот почерк был совершенно похож на почерк девицы, и Аббат начал учиться имитировать его, как только мог, уж и не знаю, сколько времени назад, то есть, с тех самых пор, как выбрал себе занятие галантностью сверх всяких границ. И сообщение его о бриллианте было абсолютно точным, поскольку это он сам ей его отдал.
Месье Эрвар ревнует
Эрвар тем более оказался сражен этим письмом, что ему пришло в голову, якобы оно исходило от бывшей горничной его любовницы, какую та прогнала от себя, потому как заметила за ней несколько интрижек, какие ей не понравились. В самом деле, хотя она сама любила заниматься любовью, она не желала, чтобы и другие ей уподоблялись. Что еще усиливало в нем эту мысль, так это то, что он оказал некоторые услуги этой девице в то время, как она еще находилась у своей госпожи. Итак, все совпало, дабы обеспечить успех намерению Аббата, состоявшему в том, чтобы сделать из того ревнивца и заставить его провести несколько часов поистине скверного времени.
Лишь одно обстоятельство в сообщении могло бы заставить в нем усомниться, а именно, что его [261] любовница никогда не имела ничего общего с Ла Базиньеpoм, по крайней мере, по его известиям; но так как тот в настоящее время сидел в Бастилии, и не было даже и намека на то, чтобы он вышел оттуда столь рано, потому как от него требовали нескольких миллионов, каких он был не в состоянии выплатить, как я и говорил, он пребывал в полной невозможности выпутаться из дела, потому как, по мере того, как он воровал, он точно так же и транжирил, Аббат не боялся, будто бы Эрвар сам отправится спрашивать у того, правда это была или же нет. Потому-то он и бросил тому эту кость, зная, что она вызовет у того несварение желудка. Ему было довольно, к тому же, знать, что Ла Базиньер, кто был человеком тщеславным, и кто во времена своей удачи не придавал большего значения тысяче экю, чем единому су, был волокитой по убеждению, а, следовательно, и более способным, чем кто-либо другой, сделать подарок такого рода. В самом деле, так как он был Хранителем Казначейства перед тем, как попасть в тюрьму, и ему было достаточно росчерка пера для получения всего, чего бы он ни пожелал, он тратил с той же легкостью, с какой и набивал свой кошелек.
Эрвар, кто был предубежден, как я и сказал, что все содержание записки было не чем иным, как истинной правдой, пришел в столь великий гнев на свою любовницу, что если сейчас же бы смог пойти надавать ей пощечин, он бы не задержался ни на один момент. Поскольку он был человеком, применявшим рукоприкладство к своим любовницам, так что эта давно привыкла быть битой; к тому же с ним было опасно иметь дело. Он колотил без всякой пощады; больше того, если он куда-нибудь приложил руку, ему уже не терпелось снова ее туда приложить. А она у него была широкая, как лопатка барашка, и сухая, как ладонь повешенного летом; таким образом, ничто не смягчало ее твердости, потому как, когда били рукой жирной и пухлой, все это было только полбеды. [262]
Наказание неверной любовницы
Бог дал ему не особенно красивые руки (и я бы соврал, если бы заговорил о них в таком роде), но, по меньшей мере, столь надежные, что он никогда не забывал о них, когда мог пойти к своей любовнице. В этот день он был задержан делом, какое он имел тогда с Месье Кольбером, и ради какого этот Министр назначил ему свидание; но едва он от него вышел, как тут же направился к ней. Его глаза блуждали, что нагнало поначалу страха на красотку, кто ничуть не меньше боялась самой смерти, чем видеть его в этом состоянии. Она пожелала его спросить, что с ним, и не случилось ли с ним чего-нибудь такого, от чего он так покраснел; но он не дал ей времени завершить ее комплимент; вместо благодарности за проявленный ею интерес к его персоне, он в качестве первого шага предварительно отвесил ей пару пощечин и столько же ударов ногами в зад. Бедная девка, не зная, что означала эта грубость, положилась на свои глаза и начала горько плакать. Он нисколько не умилился при этом виде; он продолжал ее терзать и дал ей еще один удар ногой по тому же месту, по какому он уже нанес ей два других. Она рухнула на пол и притворилась мертвой; но она должна была иметь дело с человеком, кто слишком хорошо в этом разбирался, дабы позволить себя этим тронуть. В нем было не больше резона, чем в Швейцарце, и это ему было более простительно, чем другому, поскольку он действительно им был. Он было попытался поднять ее побоями. Однако она не сделала этого до тех пор, пока он не присоединил слова к наносимым ударам. Он сказал ей проснуться от ее притворной спячки; вот так он определил состояние, в какое сам же ее и вогнал, еще и насмехаясь над ней после столь сильной обиды.
Еще бы ничего, если бы он спел ей песенку «Проснитесь, спящая красавица», слово красавица, к какому ни одна женщина не осталась бы бесчувственной, может быть, и заставило бы ее забыть все эти выходки из-за удовольствия, какое бы она от него получила; но вместо красавицы он назвал ее [263] только Мадам П… Ла Базиньера, это имя скорее пришло ему на ум, чем имя Фэдо, потому как, очевидно, это имя было более известно в те времена, чем имя этого Магистрата. Но так ли это было или нет, поскольку не об этом идет речь в настоящее время, оно все-таки произвело магическое действие на бедную побитую девицу — она было угнездилась в своей раковине ни более, ни менее, как улитка, какую пытаются ухватить за рога, уверившись, якобы он раскрыл какие-то из ее интрижек, а их она знала за собой немало; но услышав, как он обвинял ее в таком деле, какого с ней никогда не случалось, она поднялась на ноги, прямая, как тростинка, и спросила его, не оттого ли, что он ясновидец, она должна сносить все те побои, какими он ее наградил — в то же время она кинулась на него, нанесла ему тумак, куда попало, рискуя получить в ответ четыре, и, наконец, показалась столь сильно страшной своему возлюбленному в том состоянии, в каком она находилась, что он решился заключить с ней перемирие. Он отступил на три шага, подав ей знак рукой не продолжать дальше боя, и будто бы у него имеется ей кое-что сказать; она ему подчинилась, потому как тоже не много бы выиграла, пожелав защищаться от него.
Он ей сказал тогда, как бы сильно она ни возмущалась против упреков, какие он намерен ей высказать, он все равно не поверит из-за этого, будто бы она более невиновна; он бы хотел, чтобы она оправдалась иначе, чем выставляя себя нахалкой; пусть она отдаст ему ключи от своего кабинета, и если окажется, что он обвинял ее несправедливо, он вознаградит ее так щедро, что она будет более чем довольна.
О важности зеркал
Красотка пришла в восторг от этого предложения, казалось, положившего конец ударам, какие она еще боялась от него получить, а также дававшего ей возможность вернуть себе его добрые милости. Он давал ей две тысячи экю всякий год, дабы заходить навещать ее один или два раза в неделю. Это была такая рента, какую она не желала терять, да и другие, точно так же, как и она, были бы счастливы [264] сохранить; итак, она отдала ему ключ, какой он от нее требовал, успокоив себя тем, что он его от нее добивался, потому как рассчитывал найти там любовные письма от человека, с кем, по его обвинению, у нее была интрижка. Она не была столь безумна — класть туда письма, не от того, поскольку его она знала всего лишь по имени, но от других, с кем она была знакома немного ближе — потому, начав оскорблять его по поводу ревности, и спрашивать его, разве так следовало обращаться с персоной из-за подозрений, лишенных всяких оснований, поскольку не только она не слышала ни единого слова о том, кого он поставил ей в упрек, но даже не подозревала о его существовании; начав, говорю я, переходить на такой восхитительный тон, она еще готовилась и не так его пристыдить, когда он обрушился на нее пуще прежнего. Он нашел бриллиант, упомянутый в письме Аббата, и, не сомневаясь более, что во всем его содержании была лишь чистая правда, поскольку в нем не было лжи по факту столь великой значимости, по его мнению, он так сильно ее отходил, не говоря ничего другого, кроме П…, что на этом-то ударе она и грохнулась на пол по-настоящему, не в силах больше удержаться на ногах. Он сделал еще и гораздо худшее для нее; он расколотил, уж и не знаю, сколько зеркал в ее комнате, хотя и не все из них были его подарками. Она оказалась более чувствительна к этой потере, чем к тому дурному обращению, какое только что от него получила — едва она увидела, как разлетелось вдребезги одно из ее зеркал, как она начала кричать: «Грабят!» Все соседи собрались на ее крики и не знали, что она этим хотела сказать. Возница и лакей Эрвара, находившиеся перед дверью, были даже еще более заинтригованы, чем остальные. Так как они знали, что их мэтр пребывал не в слишком добром месте, и во всякий день приключались странные вещи в такого сорта домах, они испугались, как бы кто-нибудь не схватил его за горло, пытаясь придушить или, по меньшей мере, заставить его отдать кошелек. [265]
