Gurulev - Rosstan
Северька и мужики другие, которых решили учить тракторному делу, посматривают на всех гордо – будто это уже они пашут, но в душе опасаются: да как же на нем, на тракторе, они ездить научатся? Не конь ведь это, не волы.
Борозду трактор провел длинную, прямую. В конце луговины Семен обернулся, потянул за веревку, что к плугу идет. Щелкнула шестеренка – плуг поднялся. Трактор круто развернулся, Семен снова за веревку дернул, и опять из-под плуга черная борозда плывет.
Семен заглушил машину, спрыгнул на землю.
– Ну, как, товарищи, пойдет?
Ах, Семен ты, Семен, ласковый мужик, светлая голова, золотые руки. В ноги тебе поклонятся мужики, только учи скорее да понятливее своему ремеслу.
До обеда Семен вспахал такой клин, что его и за день не одолеть на четырех упряжках лошадей. Да и лошадь-то: дрожат от каторжной работы ее ноги, а из глаз к вечеру слезы, самые настоящие слезы катятся.
Мужики бродили по черным отворотам земли, мерили глубину вспашки. Становились на четвереньки, нюхали землю: не пахнет ли керосином. Нет, не пахнет.
Вечером Семен объявил приятное:
– Недели три-четыре, до больших заморозков пахать буду. Потихоньку мужики к рулю привыкнут. А потом разберем – соберем трактор, вот и вся наука. Когда каждую деталь руками ощупаешь – надолго запомнишь и все поймешь.
Добрые слова Семен говорит. Мужики опасались: как бы приезжий мастер раньше времени домой не смотался. А теперь все хорошо выходит, все правильно. Потом – не зазря он будет стараться. Отблагодарить коммуна сумеет.
XIV
Зима обещала быть сытой, теплой. Сена запасли вдосталь. Чуть ли не от самых построек начинаются коммунарские зароды. Плотные и островерхие, стоят они по всей пади и уходят за горизонт. Хлеб свезли с полей, уложили в скирды. Скоро начнется обмолот, скоро много будет на столах крутых калачей, творожных шанег, больших, пахнущих теплом и уютом караваев хлеба. Вот ударят настоящие заморозки, и начнется обмолот…
Ничто не предвещало беды. А беда пришла. Какой уж раз за последние годы. Пришла она ночью, темной и безлунной, когда коммунарский поселок, умотавшийся за день от нелегкой работы, спал.
За полночь всполошились собаки. Лай выкатился на заполье, не умолкал, становился все озлобленнее и озлобленнее. Чуткая Устя, по нескольку раз в ночь встававшая к ребенку, растолкала Северьяна.
– Посмотреть надо, Северюшка. Боюсь я что-то.
Северька в полусне теплой рукой обнял жену, потянул к себе.
– Какая ты боязливая стала…
Но не договорил до конца. Взгляд его упал на окно: окно слабо розовело.
Северька прыжком слетел с топчана, надернул ичиги, рванул со стены винтовку.
– Теплушку одень! – успела крикнуть Устя.
За окном ударил одинокий выстрел. Северька, пригнувшись, выскочил за дверь. Хлопали двери в других землянках, выскакивали полураздетые люди. Большинство с винтовками. Вслушивались, вглядывались в ночь. Хотя и глядеть-то нечего, все ясно: в пади горят коммунарские зароды. Над белым пламенем клубится дым. Вот запылал еще один зарод, и еще один. Стоять здесь да смотреть – нечего.
Мужики кинулись в завозню, хватали впотьмах седла, ловили лошадей. Кто-то громко, на высокой ноте кричал:
– Ма-ать! Шашку тащи-и!
В этот момент загорелась скирда. Теперь уже видно, как чужие люди, на конях, мечутся около скирд, поджигают смоляные факелы на коротких палках и бросают их на хлеб.
Хлопнули выстрелы. Тени исчезли. А скирды горят. Белый огонь гудит, скачет.
– Хлеб, хле-еб спасайте!
Кинулись к скирдам. Обжигали руки, лица. Тащили из огня огненные снопы. А из темноты выстрелы. Удивленно повернулся Митрий Темников и упал на горящий сноп, придавил его своим телом. Погас огонь под Митрием, только ватная теплушка тлеет. Не слышит, не чувствует этого теперь Митрий.
Во дворе светло, как днем. От огня, от людской ярости. И нельзя показаться на свету. Оттуда, из темноты, следят за коммунарами чужие глаза. Воют, лают собаки: чужие близко.
Видно, много бандитов, если позволили они обнаружить себя раньше времени, подожгли сено. Или от злобы подожгли – все равно собаки не дали бы подойти незаметно.
Просчитались гады. Коммунаров голой рукой не возьмешь. Прошли минуты паники, коммунары сумели организовать круговую оборону: наука нехитрая, всем казакам известная. Люди лежали за горбами земляник, за амбарными приступками, сжимали винтовки.
Бандиты, видно, поняли: поселок в конном строю не возьмешь. Да и дорого это может обойтись. Но затаились в темноте, ждут, не появится ли кто на свету.
С тяжким гудом догорали скирды. Внизу скирд по черной золе мечутся искры.
А в степи светлее стало. Меж облаков прорывается луна. Упустили свое время бандиты. Теперь и их видно. Вот они сгрудились в кучу. И, верно, много бандитов.
От коммунарских построек разом, как по команде, хлестнули короткие злые язычки выстрелов. Нападающие рассеялись, но далеко не уходят. Что-то выжидают.
Вскоре все стало понятно. С севера, в приеме между сопок, прорисовались на фоне серого неба силуэты всадников. Тактика нападавших понятна: окружить поселение и ударить с двух сторон. Теперь держись.
Северька лежал на крыше землянки, за печной трубой, и стрелял. Он понимал, что стрельба не наносит урона нападающим, но не мог остановиться. Под ним, в землянке, в мучительном ожидании сидят женщины, ребятишки, Устя с ребенком на руках, его, Северьяна, ребенком. И он должен стрелять, стрелять, чтобы те, из темноты, не могли ворваться в эту землянку.
– Па-атроны беречь! – услышал Северька голос председателя.
Северька ощупал подсумок, карманы и похолодел: патронов оставалось не больше десяти штук. А ведь как только задернет луну тучами, потемнеет степь, и бандиты пойдут на приступ. Нынче им, видно, нужен не только коммунарский скот, но и жизнь коммунаров. Иначе чего им крутиться вокруг поселка.
Но бандиты, те, что обложили поселок с юга, вдруг смешались и быстро стали отходить к сопкам. Северька поднял голову: что бы это значило? Но тут же все стало ясно. Какая-то группа всадников подошла незаметно и ударила по бандитам. Не иначе как пограничники. Теперь уж наша берет! Не таясь, выскакивали коммунары из-за укрытий, кидались к лошадям, торопливо седлали лошадей. Прыгали в седла. Торжество, злоба и ярость давили горло. Пусть бандиты не ждут пощады. Храпели возбужденные огнем и стрельбой кони.
Вовремя начальник заставы привел свой отряд. Запоздай еще немного, и кто знает, чем бы закончилась эта ночь.
Коммуна понесла немалый урон: тяжело ранен Митрий Темников, сгорела чуть ли не треть заготовленного сена, стала золой половина не обмолоченного хлеба.
Утром Иван Алексеевич, хромая больше обычного, прошел по землякам, сказал людям нужные слова.
– Большую беду принесли нам бандиты. Но если бы по одному жили, единолично, совсем бы это большая беда была. А мы – коммуна. И отбиться сумели, и часть хлеба спасли. Не бойтесь, с сумой не пойдем. Начнется зима – отправим в извоз тридцать подвод, заработаем хлеба. Рыбалкой займемся – опять хлеб будет. Только дружней надо держаться.
Люди слушали председателя, согласно кивали головами.
Федька весело гнал коня, спешил в коммуну. Ночь он провел в Тальниковом, и теперь ему все нравилось: и легкий бег коня, и осенняя степь, и беспокойные кустики перекати-поля, и неяркое солнце. Путь он выбрал прямой, через сопки, без дороги и поэтому не видел черных пятен в коммунарской пади, оставшихся на месте сожженных стогов. Но пожар на гумне заметил сразу, как только показался коммунарский поселок. «Какая это разиня хлеб спалила, – подумал Федька. – Видно, ребятишки крадче от взрослых табак в скирде курили».
Около ручья Федька встретил Устю. С полными ведрами воды она медленно шла к землянкам.
– Здорово, посельщица! Гостей не ждали?
Устя поставила ведра на землю, распрямила спину. Устало улыбнулась.
– А, Федя.
– Ты чо такая пасмурная, разве так гостей встречают?
– Ты не езди к нам сегодня, Федя, – вдруг сказала Устя. – У нас горе. Свое горе.
– Как это свое? – Федька непонимающе смотрел на Устю. Лицо его бледнело, резче выступили веснушки.
Устя никогда не видела парня бледным. Обычно он краснел, краснел густо, когда злился.
Федька медленно вынул ногу из стремени и тяжело сошел на землю. Устя хотела еще что-то сказать, но лишь вздохнула, не глядя на Федьку, подняла ведра и пошла к землянкам, пошла, не оглядываясь.
Не выпуская поводьев, Федька сел на камень и закрыл глаза.
По долине потянуло ветром, ветер подхватил круглый куст перекати-поля, погнал его к сопкам. Где этот куст теперь остановится?
Чанинга
На втором увале, когда Касьян совсем уже было собрался поворачивать к зимовью, собаки наткнулись на след соболя. След был свежий, и Касьян решил, что через час-другой, по обыкновению, собаки посадят зверька па лесину. А там – только бы усмотреть. И он никак не припозднится, успеет засветло выйти к ручью. По ручью и на ощупь доберется до зимовья.
