Неизв. - Александр дюма из парижа в астрахань свежие впечат (Владимир Ишечкин) / Проза.ру
Охотничья страсть иногда заставляла Гамильтона пренебрегать исполнением своих воинских обязанностей в полку. Но прекрасный характер, мягкий и твердый одновременно, принуждал не только товарищей, но и командиров настолько любить его, что каждый, казалось, решил держать в тайне его нарушения дисциплины, и спасать его от наказаний, что он на себя навлекал.
Атлетическая сила, которой был одарен Гамильтон, и которую так хорошо скрадывала нежная внешность, позволяла ему не опасаться усталости, тогда как его мужество искало для него встречи со всеми возможными опасностями.
Его ловкость была не менее замечательной, чем его сила и мужество; его рука была твердой, глаз верным; идя на кабана и медведя, в которых за жизнь не сделал ни одного двойного выстрела, он не стрелял ничего, за исключением рыси, если начинать от болотного кулика и заканчивать лосем.
В конце концов, он перестал охотиться на крупных животных с ружьем, атаковал их грудь против груди, в частности, медведя - единственного во всей Европе, как говаривал он, действительно достойного его противника.
Обычным театром его охотничьих подвигов была Олонецкая губерния, места близ Ладожского озера, в 50-60 верстах от Санкт-Петербурга. В самом деле, там простираются безбрежные леса, через которые не пробито ни одной дороги и которые не только не обследованы служащими лесного ведомства, но там не ступала еще нога человека. Эти дебри служат надежным укрытием волкам, медведям, лосям, и, как в лесах Hового Света, туда рискуют сунуться только с буссолью в руке. Но Гамильтон больше пользовался не буссолью, а ружьем; он обладал зрением, слухом и обонянием дикаря, инстинктом и проницательностью могикана. Это помогало ему распознавать четыре стороны света по наклону и виду деревьев, ветви которых всегда сильнее, гуще и больше покрыты листвой с южной стороны.
Никто как он не угадывал, в какой именно день появился след на снегу, тронув его пальцем; по плотности или податливости снега он мог сказать, давний или свежий след, и мог сказать с точностью до получаса, в какое время дня или ночи оставлен этот отпечаток.
Когда он уезжал, никто не знал ни дня, ни часа возвращения нашего охотника, даже он сам. Иногда он отсутствовал две-три недели и месяц, блуждая в лесу, вдали от всякого жилья, не имея другой крыши над головой, кроме мглистого или ледяного небесного свода, другой постели, кроме cнeга. на котором он спал, завернувшись в свою шубу; так что эти охотничьи вылазки становились настоящими экспедициями, предпринимаемыми в сопровождении собак и только двоих крестьян. Правда, оба крестьянина, преданные и верные компаньоны, были испытаны на мужество и выносливость; если нередко они выручали друг друга в минуты опасности, если часто сеньор был обязан своим спасением крестьянам, или крестьяне - сеньору, как и друг другу, то это их соединяло навсегда. Один из них особенно отличался такой необыкновенной силой, что, когда медведь бывал добыт, каким бы огромным он ни был, и освежеван на месте, он скатывал совсем свежую шкуру, иной раз весом до 100 фунтов, в свернутом виде бросал ее себе на плечо и, прибавив эту новую ношу к своему охотничьему багажу, скользил по снегу на полозьях, приспособленных к ногам, так же легко, как если бы не был нагружен.
Мимоходом заметим, что полозья, на которых ходят по cнeгy, ничуть не похожи на коньки, на которых скользят по льду; полозья для снега, деревянные - обычно, из липы, шириной в фут и длиной, примерно, в метр и 15 сантиметров, заострены и слегка загнуты вверх с обоих концов. Пара добрых деревянных полозьев - ценная вещь для охотника; Гамильтон владел такой парой, что, как он говорил, не отдал бы ее за самое лучшее ружье графа де Ланкастера. Добавим, что нужны большая сноровка и навык, чтобы пользоваться этим снаряжением, и что Гамильтон, одинаково ловкий, что касается ног и рук, отлично его освоил.
Крестьяне, сопровождавшие Гамильтона, были из деревень короны, где он обычно останавливался, прежде чем предпринять свои крупные экспедиции. Его знали и обожали в этих деревнях как друга и добродетеля. Это потому, что не раз охотник на медведей - Гамильтона знали под таким именем - покрывал их расходы на отстройку заново изб, после пожара, и поддерживал их жизнь и достаток, оставляя им продукты, добытые охотой в лесах.
Гамильтон начинал охотиться на медведей с карабином, но, как мы уже сказали, это сделалось для него слишком легким удовольствием, чем он скоро пресытился. Он нуждался в более острых эмоциях, ну и решил ходить на медведя только с пикой.
Они уходили - два крестьянина, он и собаки - на поиски берлог и, когда находили одну, либо сами, либо с помощью собак, поднимали медведя; зверь когда сразу бросался в бой, а когда, что случалось чаще всего, пyскался наутек. Тогда все преимущество было на стороне охотников, которые на своих полозьях быстро скользили по снегу, тогда как медведь увязал в нем иногда по грудь. Начиналась драма; один из крестьян оставался позади, обязанный подбирать все, от чего освобождались во время бега на полозьях Гамильтон и второй мужик. Иной раз, при 80 градусах мороза, по Реомюру, их бег был таким стремительным, и им становилось так жарко, что и один, и другой - они бросали карабин, прихваченный из предосторожности и на крайний случай, все охотничье снаряжение и, наконец, шубу и таким образом получалось, что каждый из них преследовал медведя в одной рубахе и только с пикой в руке. Медведь всегда убегал, тяжело дыша, с горящими глазами, высунув язык, выпуская через ноздри густой пар, вихрем вздымая снег вокруг себя, время от времени оборачиваясь и испуская свирепый рев, словно решил сразиться; но, видя, что охотники его настигают, возобновлял свой бег. Тогда, уподобляясь индейцу, когда тот вызывает своего врага на бой, к великой радости Гамильтона, крестьянин, чтобы заставить медведя остановиться, наносил ему оскорбление, раня его самолюбие.
- Ах, подлец, сын труса! - кричал он зверю. - Я убил твоего отца, я убил твою мать; ты только пацан, сорванец, сопляк! Погоди немного и увидишь, что с тобой будет!
Славный малый был убежден, что это именно то средство, чтобы вынудить медведя принять бой; а на самом деле получалось так, что медведь, не спровоцированный бранью, но раздавленный усталостью, останавливался. После этого он поворачивался и шел на врагов, иногда для того, чтобы разделаться с ними своими лапами. В этом случае тот из двух охотников, к которому зверь направлялся, колол его в нос острием пики; медведь тотчас же вздымался на дыбы, выбрасывая обе лапы вперед в стремлении схватить и задушить врага. Гамильтон улавливал нужный момент и всаживал ему в сердце свою пику или, верней, как делает бык, бросаясь на тореадора, медведь наваливался сам на острую сталь. Тогда, как можно скорее, второй охотник должен упереть свою пику в область нанесенной раны и вонзить это оружие, а первый тем временем выдергивает свое, давая выход крови, что означает почти моментальную смерть зверя. Медведь падал, недолго бился, надрываясь страшным ревом, и испускал дух.
Но не всегда охота складывалась по заведенному образцу. В арсенале Гамильтона хранилась пика, металлический наконечник которой, почти той же толщины, что и древко, был скручен, словно обычная нитка. А происшествий набиралось у него на целую главу.
Однажды Гамильтон преследовал медведя на пересеченной местности. Оказавшись у ручья, стремительное течение которого не давало ему замерзнуть - образовались лишь закраины, - зверь хотел было через него перемахнуть, но то ли ручей был слишком широк, то ли медведь плохо примерился, он ухнул в воду, не коснувшись противоположного берега. И в то же время охотники, увлеченные порывом погони за ним по пятам, со всего маху влетели в поток в нескольких шагах от медведя. С быстротой молнии Гамильтон вскочил на ноги и, прежде чем медведь догадался использовать выгоды своего положения, пронзил своей пикой и пришпилил его ко дну. Мужик почти так же быстро и ловко, как его хозяин, сделал то же самое, и оба, соединив усилия, держали таким образом зверя до тех пор, пока тот не захлебнулся. Это был черный медведь самого крупного вида, самый красивый, какого Гамильтон когда-либо убивал. Сегодня его чучело находится в зоологическом кабинете Лондона, которому Гамильтон его подарил. Медведь был высотой в восемь английских футов. Судите сами, какой силой должны были обладать два человека, чтобы удержать под водой подобного монстра во время конвульсий, вызванных агонией, что удваивали его мощь.
Гамильтон рассказывал еще об одном приключении, менее драматическом, но не менее курьезном.
Крестьяне пришли ему сказать, что в 40 шагах от опушки леса была оставлена павшая корова, и что вечером, есть ее, наведывался медведь.
Гамильтон решил подкараулить и убить мародера. Поэтому он обосновался против леса в пределах досягаемости выстрела из карабина в яме, которую закрыл ветками с листвой, и стал поджидать в засаде любителя свежего мяса. Было это в конце мая, в одну из тех прекрасных летних ночей, когда в самую глухую пору вокруг видно почти так же хорошо, как в разгар дня. Наш охотник, немой и неподвижный, устремив взгляд на корову и контролируя взглядом местность в радиусе двух-трех верст, очень удивленный, что ничего не показывается ему в этом пространстве, был в засаде уже два или три часа, когда вдруг ощутил у своего плеча горячее дыхание и услышал шумное сопение прямо в ухо. Он содрогнулся, но не от страха, а от неожиданности, и живо обернулся, чтобы оказаться лицом к врагу. Противник, это был медведь, который его обнаружил, дал большого крюка и приблизился к яме с тыла, чтобы узнать, что в ней находится, и сделал это так осторожно и бесшумно, что Гамильтон, человек со слухом серны, не уловил ни хруста ветки, ни шороха листка. И тогда произошло то, чего Гамильтон не ожидал: зверь, ужаснувшись открытия, что только что сделал, так стремительно бросился к лесу, что скрылся там даже раньше, чем Гамильтон, выбравшись из-под веток, успел испытать чувство радостного облегчения.
