Ларисса Андерсен - Одна на мосту: Стихотворения. Воспоминания. Письма
«Гордостью «Чураевки» была Ларисса Андерсен, – писала в своих воспоминаниях «Чураевский питомник» Ю. Крузенштерн-Петерец. – В первый раз я слышала ее, когда она читала свои «Яблони».
Лучшие песни мои не спеты,
Лучшие песни мои со мной.
Может быть, тихой ночью это
Бродит и плачет во мне весной?
………………………….
Сладким, безумным, предсмертным ядом
Яблони майскую ночь поят.
Знаю я, всем нам, цветущим, надо
Прятать в груди этот страшный яд.
Лариссе было в то время лет пятнадцать. Темные кудри вокруг бледного личика, синие глаза, белое воздушное платье – более воздушной «яблоновой» девушки я никогда не видела…»[14].
Сначала студийцы встречались один раз в месяц, потом – дважды. По вторникам проводили открытые вечера для харбинской публики в большом зале, но даже он оказался мал. «Рассчитанная на 150 человек, эта комната, со сценой и роялем, вмещала зачастую до 400 человек, раскрывая двери в смежные коридоры и даже на площадки лестниц. Беседы, доклады, чашки чая, концерты, собрания организационного характера, театральные постановки (в весьма скромных, правда, размерах из-за недостатка личных средств) происходили еженедельно… привлекая не только исключительную по своему составу аудиторию, но и новые силы, и ядро кружка. Весной и осенью 30-го года широковещательная станция ОРВП (Северной Маньчжурии) предоставила свою студию для радио-вечеров «Чураевки»[15].
Особой популярностью пользовались стихи Алексея Ачаира, он читал их, аккомпанируя себе на рояле. Здесь же делали интересные сообщения Вс. Иванов, Арсений Несмелов, но настоящий аншлаг был, когда «Чураевку» посетил приехавший в Харбин летом 1934 года Николай Константинович Рерих, он сделал не только доклад, но также устроил выставку своих картин. К слову, Лариссу Андерсен, которая в то время жила уже в Шанхае и лишь ненадолго приехала в Харбин, Ачаир тогда представил Рериху не иначе как: «Наша будущая художница».
«У Николая Константиновича необыкновенный, молочно-бледный, почти восковой цвет лица и надолго запоминающийся, какой-то «намагниченный» взгляд, – рассказывает Ларисса Андерсен. – Позже, когда мы с мужем жили три года в Индии, я встречалась с его сыном Святославом и его красавицей женой, знаменитой киноактрисой, бывала у них в гостях. И мы долгие годы обменивались открытками к праздникам».
По пятницам шла студийная работа: чтение, разбор, критика новых стихотворений. Из молодежи активными участниками были Л. Андерсен, М. Волин, Л. Хаиндрова, М. Шмейссер. Позже в числе других к кружку присоединились Г. Гранин, В. Перелешин, Н. Петерец, С. Сергин, В. Янковская, жившая в Корее и бывавшая в Харбине наездами.
«В тот сезон Ларисса Андерсен носила вязаный свитер с двойным воротником и длинные волосы, как у среденвековых пажей, – писал поэт Валерий Перелешин в своей книге воспоминаний «Два полустанка». – На собраниях говорила мало, когда наступала ее очередь, высказывалась немногословно, но всегда образно и по существу. Щеголяла словечком «вот». А потом опять вязала какую-то блузку или жакетку. И очень внимательно слушала… Ее скандинавское имя веяло сказками Андерсена… феями и русалками, и дальше возникали образы Ибсена, и Ларисса воспевалась почти непрерывно как новоявленная Сольвейг…»[16].
Непререкаемым авторитетом и обожаемым учителем для Лариссы был Алексей Алексеевич Ачаир. Первое стихотворение, которое она написала по его настоятельной просьбе, Ачаир забраковал, зато последующие, тоже проба пера, попали в сборник «Семеро», вышедший в Харбине в 1931 году, на шестой год работы «Молодой Чураевки»: «Колыбельная песенка», «Яблони цветут», «Память о весне». Кроме Лариссы Андерсен в этом скромном сборнике также опубликовались стихи Нина Ильнек, Наталия Резникова, Николай Светлов, Лидии Хаиндрова, Михаил Шмейссер, Николай Щеголев.
У тебя глаза удивленные – синие, синие,
Но сама ты в беленьком – как веточка в инее.
Тихой поступью ходит Бог по путям степи,
Подойдет и скажет тебе: «детка, спи!..».
………………………………….
Посмотри! – на западе два ангела бьются крыльями, –
Один – темный, другой – светлый, но светлый – бессильнее…
В этой «Колыбельной песенке» – желание защитить, приласкать маленькую девочку и рассказать ей сказочным языком об устройстве мира, его красоте. Вероятно, этой девочкой была сама Ларисса Андерсен, а заботу о ней, пестуя ее поэтический дар, взял на себя А. Ачаир.
«…Ларисса Андерсен – это Сказки…таинственность волшебных лесов… мудрые деревья… звезды, как костры в темно-синем небе… – писал Алексей Ачаир о творчестве музы дальневосточного Парнаса. – …Живопись и поэзия. И отсутствие шаблона. С самого детства. Вероятно, на всю жизнь…»[17].
Он оказался провидцем. Ларисса всегда шла своим поэтическим путем. Ее стихи в Китае охотно печатал журнал «Рубеж», газета «Чураевка». Она всегда смотрит вглубь себя и вокруг себя. И взыскательна к слову, словно пробуя его на вкус. Никакого надрыва – ясность и чистота, с горчинкой печали. И высота одиночества. Люди такого масштаба всегда одиноки.
Л. Андерсен никогда не писала на политические темы. «Может быть, боялась впасть в банальность, – как признается она сама. – А может, просто не умела». Впрочем, в Чураевке не принято было гнаться за литературной модой, впадать в богемность, «бряцать оружием». Здесь работали со словом, уделяя большое внимание манере письма и предпочитая «сжатый, как бы намагниченный внутренним содержанием, скупой по внешней форме, лаконичный стих»[18].
Так в Харбине возникла поэтическая школа с собственным выражением лица, которой удалось избежать «парижской ноты» пессимизма. Ее творчество, уступая европейскому – в рафинированности и, может быть, в литературном мастерстве, было жизненно здоровее. «Чураевка» выбрала своей путеводной звездой поэзию, инстинктивно чувствуя, что именно в слове таится будущее возрождение России. Кумирами дальневосточных поэтов были Гумилев, Блок, Цветаева, Пастернак. Но не навсегда.
Конец «Чураевки» наступил внезапно – 6 декабря 1934 года. В тот день Харбин облетела страшная весть о двойном самоубийстве в отеле «Нанкин» чураевских поэтов Георгия Гранина (Юрий Сапрыкин) и Сергея Сергина (Петров).
Ларисса жила уже в Шанхае, куда перебралась осенью 1933 года. Пожалуй, не было в те трагические декабрьские дни на свете человека, кроме матери покойного Георгия Гранина, который бы так горевал о нем. И сейчас, по прошествии стольких лет, она горюет. И в чем-то винит себя…
Это еще одна, уже печальная история о харбинской Джиоконде. Еще один миф.
Многие считали, что Гранин свел счеты с жизнью из-за несчастной любви, а Сергина вовлек в страшную «игру», боясь, что сам выстрелить в себя не решится. Были и другие версии. Как на самом деле развивались события в китайском отеле «Нанкин» более 70 лет назад, сейчас установить уже невозможно.
Тогда вокруг этой истории был раздут небывалый скандал, который многие использовали в своих интересах. «Газета «Наш путь», к примеру, объявила, что коммунист Петров застрелил честного фашиста Сапрыкина, а потом застрелился сам, чтобы избежать ответственности. Против «Чураевки» тотчас была поднята буря клеветы. Другие газеты – «Русское слово» и «Католический вестник», считавшие себя независимыми, – дали другую версию содержания записок. Гранин якобы написал: «Прошу не измышлять громких и трогательных версий о несчастной любви. К тому же ее и вообще не было».
На самом деле любовь была. Любовь первая, лучезарная, как улыбка возлюбленной, … и трагически-несчастная.
Ничего: веселись и безумствуй,
Ничего, если ты для стихов,
Если ты для святого искусства
Не чернила изводишь, а кровь.
Ничего, если даже смешон ты,
Ничего, что в душе кочевой
Только светлая память о ком-то,
Ничего, что крадут Джиоконду, ничего.
И была эмиграция: безвременье, неумение приложить свои силы, отсутствие будущего. К тому же поэзия всегда обостряет чувства – и это убивает. Или развивается неврастения. У Гранина даже цикл стихов был с таким названием.
Удивительно, но я почувствовала, когда они погибли, – затронула однажды Ларисса непростую «гранинскую тему» – мы сидели у камина, а за окнами шел «задумчивый» снег. – Я проснулась в то утро от ужасной тоски. Видела странный сон, будто иду по пустынному берегу моря, день такой серый, небо тяжелое, низкое, вдруг волна выкатывает мне под ноги на песок две большие жемчужины. Я подняла их, и сердце вдруг сжала такая тоска. В тот же день я узнала о трагедии. Совпадение, но когда-то Гранин написал в одном своем стихотворении «…А имя ваше, как жемчужина, потерянная на песке».
