Николай Эрдман - Письма: Николай Эрдман. Ангелина Степанова, 1928-1935 гг.[с комментариями и предисловием Виталия Вульфа]
Сегодня пятьдесят два градуса, хозяйка моя поехала на Енисей полоскать белье — вот как здесь относятся к морозам. Сейчас она вернулась и, прыгая у печки, рассказывает, что у проруби, кроме нее, никого не было. Стало быть, я живу у самой храброй хозяйки в городе. Буду самым храбрым жильцом и понесу письмо на почту.
Твои открытки делаются все грустней и грустней, и я начинаю бояться за Твой портрет. Пришли мне с него фотографию, как только он будет окончен, и если я найду на Твоем лице хоть одну новую морщинку, я заставлю Тебя начинать все сначала и позировать Вильямсу.
Очень рад, что отец Твой совсем поправился. Что с Мишей? Надеюсь, что он встречал Новый год в кругу друзей. Вчера получил письмо от Рыжика. Мое шло к нему десять дней. Его ко мне — восемнадцать.
Целую Тебя, радость моя. Не печалься, не плачь, не грусти, поменьше слушайся Сахновского и побольше себя, не беспокойся обо мне и не заставляй беспокоиться о себе свою мать — ешь, толстей, пой по утрам и будь такой же светлой и радостной, как твоя новая комната.
Николай. 1/1-34 г.
* * *
Москва,
проезд Художественного театра,
Художественный театр Союза ССР им.Горького,
Ангелине Осиповне Степановой.
10 янв. 34 г.
Завтра, в три часа дня, я должен получить на авиабазе Твое письмо и посылку. В записке, которую мне передали сегодня, сказано, что я могу отправить Тебе ответ с ближайшим аэропланом, но не позднее десятого января, так как Твой знакомый уезжает в Москву. Завтра будет 11-е. Неужели мне опять не повезет, и это письмо не попадет в Твои руки. Однажды я уже посылал Тебе письмо по почте, но катер, на котором его везли, сгорел, и от письма остался один пепел, который вдобавок еще и утонул. Хорошая моя, до сегодняшнего дня я не получил от Тебя ни одной строчки, кроме нескольких телеграмм. Я до сих пор не могу найти объяснений происходящему. Хотя и ломаю над этим голову с утра до вечера. Подумать только — Твоя последняя открытка была от 25-го декабря. О судьбе своих писем я тоже ничего не знаю. Пропадают ли они все, как Твои ко мне, или какая-нибудь часть из них все-таки до Тебя доходит?
Возможно, что завтра многое разъяснится, и я найду кое-какие объяснения в Твоем письме, но я боюсь, что могу не успеть написать Тебе ответа на авиабазе (все будет зависеть от самолета), и поэтому пишу сейчас о том, чем я мучился все это время и мучаюсь еще сегодня.
При всем своем равнодушии и любви к людям, чувствую, что никогда не сумею простить этой обиды, и надеюсь, что когда-нибудь утаю, кому я ею обязан.
Новый год встречал около радио. В четыре часа слушал Москву и думал о Трехпрудном переулке. Тщетно ищу в газетах информации о Худ. театре, чтобы понять, чем Ты сейчас занята. Как Тебе работается, милая? Когда выпускается «Мольер»? Что с «Чайкой»? Неужели Шекспир будет сыгран Тобой только в Енисейске? Несколько дней стояли порядочные морозы — около шестидесяти градусов. На первый день Рождества Христова у моих хозяев было зверское пьянство. Вернувшись вечером домой (был у Н.Р.), я не досчитался у себя в комнате одного окна. Оказалось, что некий молодой человек, заблудившись в квартире и приняв одно из моих окон за дверь, высадил на улицу обе рамы. На улице было 43 градуса, через несколько минут в комнате стало столько же. Я просидел всю ночь на кровати и читал «Демона». Перед тем как перевертывать страницу, я вынимал руку из меховой варежки и грел пальцы над лампой. Я читал и вспоминал Твои слезы. Твое замечательное чтение, наши беседы о Лермонтове, и мне делалось теплей.
Три дня был принужден подбрасываться к знакомым, как рождественский мальчик. Сегодня мне вставили стекла, я опять у себя, но в комнате еще очень холодно. Не сердись поэтому, Худыра, что в этом письме так много слов и так мало толку.
Не считая битья окон, жизнь моя не знает событий. Возлагаю маленькую надежду на Пасху. Даст Бог, вместо окна мне разобьют голову. Но Пасха еще далеко, и пока вокруг меня та же тишь, скука и благополучие.
Живу я хорошо, — здоров, сыт. О работе лучше не говорить. Если бы я был певец, я мог бы сказать, что потерял голос, но я все больше и больше сомневаюсь, что он у меня когда-нибудь был. Это обстоятельство примиряет меня с Енисейском и заставляет с ужасом думать о Москве. Попробовал было удивлять окружающих тем, чем некогда удивлял Тебя в чудесном буфете «Весна», недалеко от «Южной» гостиницы, но даже и это пришлось бросить: пожалел Н.Р. — моего единственного собутыльника.
Нет дня, чтобы не думал о Тебе, радость моя. Здорова ли Ты, чудесная? Каждый раз, когда я слышу колокол на каланче, я отбрасываю четыре удара и стараюсь представить себе, что Ты делаешь в этот час. Хочешь, я напишу Тебе, как мне представляется Твой день, а Ты меня будешь поправлять.
Говорят, что Людовик XIV однажды сказал о своей шляпе: «Если бы она знала мои мысли, я бы немедленно бросил ее в огонь». Если бы моя подушка могла рассказать, о чем я думаю, она до утра рассказывала бы о Пинчике. Целую Тебя. Николай. Спасибо Тебе за все.
* * *
11 января
Сегодня вечером должна была быть свободна, но кажется, будет перемена и меня запрягут в «Фигаро». Сейчас получила письмо от тебя, спасибо, что не забываешь меня даже накануне своей премьеры. Напиши мне, что ты ставишь, что за актеры, которыми ты располагаешь, что ты написал для партконференции. Весело ли ты все это делаешь? Не трать много сил на клуб, работай для себя, радость моя. Недавно прочла в газетах, что налаживается аэродвижение на север, наверное, через Енисейск. У меня озорные мысли: бросить все свои роли, премьеры, всю свою записную книжку и каким-нибудь способом добраться до тебя, счастье мое, мечта моя. Елка шлет тебе привет, поцелуй — она ждет Пашу, который никак не выберется из Владимира. Ливанов просит тебя целовать и радуется, что его картина тебе понравилась. Театр почти наверняка поедет летом в Ленинград. Пьесы поедут не мои, и я рассчитываю на большой отпуск. Пожалуйста, позаботься о моем лете, будь ко мне нежным, внимательным. Протягивай мне иногда руку, я вложу в нее ум, сердце, душу — все большое, человеческое, женское. Спи спокойно свои ночи, работай хорошо свои дни, ненаглядный мой, я так же одинока в большом городе, как ты в своих снегах, но я верю, что эти снега растают, и я увижу в твоих глазах нежность, ради которой стоит жить и терпеть. Целую роднушу.
Лина.
* * *
Москва,
проезд Художественного театра,
Художественный театр Союза ССР им.Горького,
Ангелине Осиповне Степановой.
Милая, Линушенька, оказалось, что я имею право ходить на медведя только со столовым ножом или в крайнем случае с безопасной бритвой — ружье нашему брату не полагается. Обидно, но ничего не поделаешь. Сейчас я обдумываю охоту на более крупного зверя и начиняю свою пьесу порохом.
Работа моя с каждым днем все ближе и ближе подвигается к столу. Вначале я лежал на кровати, сейчас я уже хожу по комнате, и все говорит о том, что я скоро сяду. Как только последние сцены станут ясными — расскажу.
Как хорошо, что Ты не слушаешь Сахновского, и как плохо, что я не могу послушать Тебя. На все Твои сомнения и опасения я могу ответить своей убежденностью в Твоем таланте. Неудачная роль не может его изменить, и думать об этом Ты должна меньше всего на свете. Как проходят репетиции? Если Ты по-прежнему недовольна собой, то, наверное, у Тебя нет в этом единомышленников, и Ты досадуешь на себя в полном одиночестве. Печаль плохая помощница в работе — будь веселей, милая.
Как подвигается Твой портрет? Что с «Чайкой»? Только враг театра мог придумать «Врагов». Кто у Вас этим занимается? Судя по твоим открыткам, Сибирь переехала в Москву — здесь такое солнце и такая теплынь, какие бывают в самые лучшие беговые дни. (Привет Яншину.)
Володя прислал мне чудесные письма. Чувствуется, что Рыжик смертельно скучает, но, к счастью, юмор его не покинул, и следовательно, он не совсем один.
Я здоров, жую изюм, брожу по Енисею, читаю Твои открытки, гляжу на Твой портрет и очень хочу поцеловать Тебя, длинноногая. Будь молодой и веселой. Николай. Привет Елочке.
* * *
20.01.34 г.
Белый умер.
Чудачка Ты, Линуша, — просишь прощение за свои посылки, как будто я делаю Тебе огромное одолжение, получая их.
Спасибо Тебе, тоненькая, за папиросы — последние дни я курил трубку и вернуться к папиросам было особенно приятно. Спасибо Тебе, худенькая, за свечи — я могу теперь не экономить и читать по ночам в кровати, как Рыжик.
Спасибо Тебе, длинноногая, за «Вечерку» — с нового года Восточная Сибирь лишена московских газет.
Сегодня прочел в иркутской «Правде» о смерти Андрея Белого[8]. Заметка в несколько строк о человеке, который заставлял вести о себе нескончаемые разговоры, когда мы были гимназистами, делает естественное трагичным.
Завидую всем, кто видит Тебя на репетициях, и счастлив, что они Тебя хвалят. Будь веселей, милая, печаль, которую приносит жизнь, превращай в радость, которую несет работа, — не знаю, но, может быть, в этом и заключается один из секретов искусства.
