Виталий Амутных - Шлюхи
Имярек Имярекович шутя взял за загривки виртуозов разговорного жанра и под умиленно-
одобрительные аплодисменты коллектива так повел их в свой кабинет.
А тут и рабочий день закончился.
По дороге домой Алла чуть успокоилась; она твердо резала пространство, не обращая внима-
ния на встречные мешкотные локти и сумки, не замечая вообще ничего вокруг, уверенно - как
бронетранспортер. Домой она заскочила разве что минут на пять: не разуваясь прошла в комнату
с полосатым диваном, не разуваясь же и не снимая пальто, заменила юбку на более
целомудренную, заглянула в книжный шкаф, пошуршала в ящиках письменного стола — и вышла
вон, не бросив на опешившего супруга и полвзгляда. Она уносила с собой три вещицы:
небольшую фотографию сына Славика, на которой он был запечатлен в двухмесячном возрасте;
изготовленный на стародедовский манер перстень со звездчатым сапфиром, найденный в
умывальнике редакционного туалета, принадлежавший (в том не было сомнений) Тамаре
Петровне, и который Алла вот уже третий год собиралась вернуть владелице; и тощую пачку
твердо конвертируемых западногерманских банкнот, по двадцать марок каждая.
Путь ее, как уже можно предположить, лежал к дому пятидесятивосьмилетней начальницы
отдела критики — Тамары Петровны Филатовой. Алле никогда не случалось бывать в этом доме,
потому к диктату ответственности примешивалось простое человеческое любопытство.
— Аллочка? — Хозяйка сняла предохранительную цепочку и открыла дверь пошире.
— Тамара Петровна, — Алла слегка потупилась и провела по коврику на пороге носком сапога.
— Если вы заняты,—я тут же уйду.
—
Нет, нет, зачем же? Входите, пожалуйста.
На Тамаре Петровне было шерстяное платье глубокого зеленого цвета, в ушах фиолетовые
камни в оправе из белого металла. Алла прошла в комнату. Буфет, секретер с косматыми сфин-
ксами, два кресла и диван, хитро совмещавший в себе фараонскую величавость и барочную
жеманность, чуть ли не работы Жакоба, — мебель, находящаяся здесь, была сработана из
палисандра. Большие плоскости красного дерева, четкие и прямые ампирные формы предметов
подчеркивались введением тонких латунных полосок, окаймляющих их. Этого оказалось достаточно,
чтобы подстегнуть Аллину дерзновенность.
— Я, собственно... не знаю, как даже...— начала гостья, лишь только воспользовалась
предложением присесть.
— Может быть, чаю? — почему-то заволновалась хозяйка.—У меня мед есть. Алтайский.
13
— Ой, большое спасибо, я только что дома напилась,— сказала Алла самым естественным
голосом.— Я к вам... А, впрочем, давайте чаек погоняем!
Когда они уже сидели в креслах и пили чай, взгляд у хозяйки сделался более умиротворенным,
но тем не менее она, словно предчувствуя что-то недоброе, не выспрашивала у Аллы о цели ее
визита.
— …я считаю, любая мать могла бы гордиться таким сыном,— продолжала она беседу, все
более успокаиваясь.— Всегда такой заботливый. Если бы вы, Аллочка, знали, какой честный.
Никаких секретов от меня не держал, Я только и укрепляюсь его памятью. Кандидатскую защитил
блестяще! Блестяще! А вот докторскую...
Тут глаза ее заблестели, Тамара Петровна, словно факир, неприметно извлекла из рукава
бледно-сиреневый батистовый платок и промокнула им набежавшие слезы.
- Вот в семейной жизни ему не повезло. Как это все началось,— все за границу подались. У
Эллочки там какие-то родственники отыскались... Тут у них как-то все и разладилось. Эллочка
забрала Леночку, мою внученьку, и уехала. Вот как бывает. Говорят, там хорошо…
Здесь Тамаре Петровне пришлось вторично воспользоваться платком.
— А за год до Коленькиной гибели, вы знаете, мы с ним к морю ездили, в Гагры. И, знаете, так
хорошо было... Да я вам сейчас покажу...
Она с неожиданным проворством метнулась к секретеру и поспешно, точно нежданная гостья
могла в любую секунду испариться, извлекла из ящика огромный, толстенный альбом, обтянутый
шоколадным плюшем.
— Вот, посмотрите, это пристань. А вот Коленька! Плывет. Господи, как далеко он заплывал! Я
так волновалась!
Однако предварительное собеседование затягивалось, и это не могло не раздражать Аллу, но
она никак не находила подходящего момента, чтобы раскрыть рот. В альбоме совершенно
бессистемно были натыканы фотографии совсем свежие и сделанные, не иначе, в прошлом
столетии; Тамара Петровна столь же беспорядочно тыкала в них пальцем (с ногтем завидной
ухоженности), указывая уже не только на изображения самого сына, но и на персон, предметы и
виды, так или иначе с ним связанные. Уронила нежданно:
— Самый дорогой мой человек...
Момент показался Алле благоприятным, и она, долго не раздумывая, обрушилась:
— Да-а... Для меня он ведь тоже не совсем чужим человеком был...
— Для вас?! А разве вы были с ним знакомы?
— Я из-за этого и пришла. Славка... это ведь… его сын.
Тамара Петровна онемела. Алла продолжала просто и светло:
— Николай, действительно, был прекрасным человеком. Исключительным человеком! Редкого
ума и таланта. Как сейчас вижу его глаза... Мы познакомились с ним шесть лет назад, еще до того,
как я пришла в нашу редакцию. Как все-таки тесен мир! И я ни чуточки не виню его за то, что ему
пришлось оставить нас...
Рука Аллы скользнула в сумочку, и на колени Тамаре Петровне легла фотокарточка с
изображением двухмесячного Славика.
14
—
Вот каким был тогда Славка... А что?! Что б я могла ему… что я могла дать Николаю:
бессонные ночи, хозяйственные хлопоты?.. Вот так, ни за что ни про что погубить уникальный
талант? Ведь ему нужно было защищать кандидатскую...
— Кандидатскую... он защитил двенадцать лет назад...— отозвалась откуда-то из глубин
бездонного шока оторопелая мать.
— Значит, докторскую,— не стала спорить Алла.— Тем более! Он должен был стать великим
ученым. Правда, мне приходилось отдавать силы самым тяжелым и унизительным работам... Зато
Николай всегда пытался помогать материально. Конечно, откуда у него было взяться деньгам! Но он
все-таки иногда что-то приносил... обычно присылал... да... А то как-то принес вот это, — Алла
разжала кулак — на ладони тускло мерцал залапанный звездчатый сапфир в виде кабошона,
восточной огранки, в обрамлении мелких бриллиантов и белого золота. — Не сомневайтесь, я не
взяла этого, хотя мой ребенок тогда болел… туберкулезом. Но Коля незаметно оставил перстень на
столе. Видите, я не посмела продать вашу вещь. А после... я не находила удобного случая вернуть
вам. Возьмите же. И простите меня.
Поскольку Тамара Петровна, казалось, превратилась в соляной столб, Алла сама вложила в ее
помертвелую руку перстень.
— Я очень надеюсь, как женщина женщину, вы поймете меня. Поймете, что из моей любви к
Николаю, из светлой памяти о нем я, как и вы, черпаю жизненные силы. И, поскольку, увы, одна беда
вот объединила нас, я хочу... я считаю своим долгом, по мере сил хоть чуть-чуть помогать вам... Не
отказывайтесь!
Алла вновь запустила руку в сумочку. Теперь пришел черед третьей вещи — пачки
западногерманских марок.
— Вот все, что у меня пока есть...
— Что ты! Что вы!..— воскликнула напрочь не своим голосом Тамара Петровна,
передернувшись при этом как-то неестественно, словно раненое животное.— Это я... Я должна
была... Я не знала...
Тут же реквизит был возвращен в сумку.
— Успокойтесь, пожалуйста, успокойтесь, милая Тамара Петровна. Теперь у меня все хорошо.
Я вышла замуж. Он очень добрый человек. Внимателен к Славику. Мы часто с ним говорим о
Николае…
Далее Алла Медная понесла уже полную околесицу, но она теперь всецело завладела
вниманием и доверием чувствительной растяпы, головы садовой, так что могла дать побольше воли
творческой фантазии.
Когда рассказчица решила, что на сегодня предпринятых усилий будет довольно, хозяйка
сделалась какой-то вялой, никлой, все невпопад извинялась, а, провожая Аллу, просила в сле-
дующий раз непременно захватить с собою Славика. И пока гостья спускалась по лестнице, дверь
наверху долго не закрывалась.
Выпорхнув из подъезда, Алла воспарила и полетела, полетела... Во всяком случае, ей чудилось
именно, что она реет над погруженной в полумрак слякотной осенней улицей. Пока все
складывалось замечательно, и Алла, по порядку перебирая узловые моменты разыгранного сце-
