Владимир Маканин - Портрет и вокруг
Это и пугало. Здание Госкомитета. Под крылом Госкомитета всё, начиная от громадины «Мосфильма» и кончая такими маленькими лавчонками, как Сценарные Мастерские, – и вот ее, Веру, тихого и малого человечка, вызовут туда, и какие-то дядьки будут спрашивать, грозить, выговаривать: «Какое же вы право имели бросаться словами?» Или: «Клевета есть клевета. Почему же вы, дорогая моя, клевещете на человека?» Так что ей теперь не до жиру, ей хотелось иметь что-то себе в защиту. Не пакость Старохатову, а хоть что-то себе в оправдание. Вера боялась. Она до дрожи боялась, хотя и беспрерывно лезла сама на рожон: она вообще была трусиха. Это-то и характерно.
– Кому ты нужна? – сказал я. – Никто не станет тебя вызывать.
– Ты думаешь?
– Уверен.
С боязливостью в голосе она сказала:
– А вдруг?
Не такая уж она былиночка, стреляная пташка, – это, конечно, тоже мне пришло на ум. Пришло, но тут же ушло. И Вера осталась былиночкой на весь этот день, как ей и хотелось. Тихой и ломкой былиночкой, которой нужно помочь, коли уж подул ветер… Когда мы вышли из кафе, обоим и сразу же бросился в глаза скверик, подобие скверика.
– Ага? – спросил я.
– Ага.
Четыре клена и одна примитивная скамейка. И почему-то распиленное на поленья дерево. И несколько бревен слева. Погода была золотая – в воздухе плыл сентябрьский мед. Мимо спешили люди. На меня нашло: показалось, что все вокруг принадлежит Вере и мне – такая минута! – я сказал, что хорошо бы сейчас поехать за город. Подмосковье, бабье лето, белые грибы, обвалившаяся часовенка… Вера насторожилась. Ей мигом подумалось, что я забрасываю удочку на этот самый счет. Или, лучше сказать, на тот самый. Может быть, я и забрасывал удочку, потому что бывает, что забрасываешь и себя не знаешь. Но Вера тут же спросила: а как у меня с женой, говорят, она совсем молоденькая?.. Все хорошо, сказал я. Все нормально. В свою очередь я по инерции спросил, как у нее с мужем. Все хорошо, ответила она. Все нормально. И тут мы оба засмеялись – пронесло.
– А сознайся, – сказал я, – ты ведь напугалась, когда я заговорил про бабье лето и часовенку?
– Ну вот еще!
– Напугалась.
– Да брось… Что нам-то с тобой ходить вокруг: если уж очень будет надо, договориться сумеем. Или нет? – Слова были отчеканены, и стало ясней ясного, что договариваться мы не станем, прошлое есть прошлое. А сейчас настоящее.
Словом, она вела разговор как хотела. Мы закурили по второй.
– Игорь.
– Да.
– Скоро ли ты соберешься к Коле?
– Если обещал, значит, скоро. На днях. – И тут меня совсем проняло, голос дрогнул: – Вера… Ты не волнуйся. Сделаю. Сделаю. Все сделаю.
Я подумал заодно (и Вере не сказал об этом), что кроме обещанного я поразузнаю у Коли Оконникова о каком-нибудь греющем и теплом местечке. Надо ее пристроить и развести со Старохатовым: заклюет бабенку. Ей там не жить. Есть ведь, к примеру, Сценарные курсы. Или курсы операторов. Или ВГИК с его факультетами и ответвлениями. (Я перебирал в памяти учреждения, где Коля Оконников мог иметь вес и влияние, – да мало ли мест и местечек, где нужен дельный администратор малого калибра. А Вера была именно таким администратором – дельным. Всегда чистенькое и вывешенное расписание. Всегда спокойное взывание к дисциплине. Умение ладить с парнями, которые не ладят ни с кем. И так далее.)
Я еще раньше, когда сидели в кафе, о таком варианте подумал. Но мельком.
* * *
Все, а точнее – почти все, я выложил жене, и даже она, женщина двадцати четырех лет, сказала:
– Некрасивое дело. Не лезь в него.
Но сначала Аня произнесла это буднично, безлико. И я успокоился. Куда хуже, если б она сказала эту фразу тут же, в отклик, единым духом, потому что женскому чутью веришь невольно, особенно если оно касается какой-то «истории», в которую можно вляпаться. Обстановка для домашнего пророчества была самый раз. Жена кормила с ложечки нашу Машку – дочь сидела у нее на коленях. И вот рука с ложечкой тянулась к каше, подгребала, черпала и несла к детскому рту. Все было чрезвычайно размеренно. Туда и сюда. Как маятник. И если бы (а я рассказывал о Вере и ее просьбе) было хоть что-то настораживающее, хоть где-то, хоть за тридевять земель, рука с ложкой дрогнула бы. Или приостановилась. Или еще что-то. Но эта семейная кардиограмма была сейчас спокойной и ясной – рука с ложкой, полной каши, двигалась с безупречной ровностью. И с той же ровностью голос Ани сказал:
– Некрасивое дело.
– Ну и что же, – ответил я. – Надо же помочь человеку.
Аня промолчала. Кормила Машку.
– Кроме того, – как бы в запас сказал я, – мне и самому любопытно, обирал Старохатов или нет.
– Так и скажи сразу, – усмехнулась Аня. – А то – помочь человеку! Помочь старому другу в беде!.. Слова-то какие!
– Чем тебе не нравятся слова?
– А тем, что если она твой старый друг, как ты говоришь, – и только тут ложечка с кашей дрогнула, отыграла секундное колебание и поползла дальше, – то почему она ни разу не пришла к нам в дом? Почему? – Аня набирала обороты. – Почему она ни разу не поинтересовалась, начал ли ходить твой переболевший ребенок!
– Да ты просто ревнуешь!
– Я?
– Конечно!.. Не роняй кашу.
– А почему у тебя оказываются хорошие друзья, которые живут почти рядом и о которых я ни словечка не слышала?
– А потому, моя рыбка, что ты знала, когда выходила замуж, что мне тридцать лет. Мне тридцать, а тебе двадцать. А если ты невнимательно прочла в паспорте мой год рождения, я сейчас же тебе его принесу.
И мы немного покричали. Такое у нас бывало. Но не всерьез.
А уже вечером следующего дня, словно бы в помощь, пришла Вера.
– Я с коньяком. По-киношному… Это ничего? – говорила она, стоя в дверях, и с улыбкой смотрела на мою молодую жену.
Я был на кухне, но чувствовал, что сейчас женщины обмениваются взглядами. Обе улыбались. Хотя жена стояла так, что я видел лишь ее затылок (на звонок открыла она), я твердо знал, что ее улыбка на месте. Вера была в элегантном брючном костюме. Аня в цветастом переднике с красной полосой вдоль всего овала. Вере – тридцать девять. Ане – двадцать четыре. Все было как бы расставлено и продумано свыше, и даже разница была в пятнадцать лет ровно. Не в четырнадцать и не в шестнадцать.
После некоторой утряски в психике (гость – ужин – угощать!) Аня сказала:
– Надо же приготовить… Я сейчас.
И, сжимая врученную бутылку, она отправилась на кухню. Вера за ней.
– Я вам помогу.
– Не надо. Что вы!
– У вас есть другой передник?
– Старенький.
– Вот и ладно… Давайте я его надену.
Пауза.
– Давайте, Анечка. Давайте старый передник.
Я взял Машку, усадил ее в коляску – и гулять. Был час прогулки. Потому что, как ни парадоксально, оставить женщин на кухне – это самое правильное и самое примиряющее. Вечер был тепл, я возил Машку вокруг дома и тихо надеялся, что женщин сплотит коллективный труд.
Так и оказалось.
– …Ты всегда клади в салат больше помидоров, – учила Вера.
– Мне казалось, огурец ароматнее.
– Конечно, ароматнее. Но он сушит салат. А для запаха, поверь мне, достаточно одного-единственного огурчика.
В плане внекухонном они общались тоже легко и столь же легко. (Вера делала свое дело.)
– Он злобный, Анечка, – объясняла она. – Он злобный и злопамятный тип.
– А я-то думала: Старохатов!.. Такое имя. Такая популярность!
– Анечка, он обирает, он грабит ребят.
– Но, может быть, он дает вашим ребятам какие-то очень ценные советы?
– Может быть. Но за свои советы пусть берет вот эту бутылку коньяка. Пусть берет коньяк, пусть берет торт. Пусть берет красивые часы. Если уж не может не брать.
И после паузы сказала, помешивая ложкой в салатнице:
– Но пусть не берет у них половину денег. – И пояснила: – Ты, Анечка, знаешь ли, сколько стоит сценарий? Нет?.. Я тебе скажу: вместе с потиражными это примерно десять тысяч.
– Новыми? – Аня ахнула. Мою молоденькую жену, мыкавшуюся в небольшой лаборатории завода, цифра с таким количеством нулей могла сбить с ног. Тут пасовали и не такие, как она. Тут надо быть хорошо закаленным. Но Аня лишь ахнула, она даже слюны не сглотнула, – простая душа.
– Новыми, Анечка… десять тысяч новыми – и половину их Старохатов забирает себе.
Я вставил:
– Это пока твое предположение.
– Ах, перестань!
– Ты, Вера, забегаешь сильно вперед.
– А вот съезди к Коле Оконникову и сам убедишься, забегаю я вперед или не забегаю.
И тут случился цирк – маленькое представление. Аня вдруг вздохнула. Горько так вздохнула и сказала:
– Я-то думаю, почему у нас кино становится все хуже и хуже. Совсем вырождается… А ведь это, наверное, потому, что в кино делаются такие вот дела.
– Ну конечно.
И Вера подмигнула мне. Дескать, не мешай.
– Оказывается, вот почему в кино такая невыносимая скучища.
– Именно поэтому!
