Федор Андрианов - Спроси свою совесть
— Гражданин, посетителей в нетрезвом виде мы не обслуживаем! — не менее громко ответила официантка. — Прошу вас освободить столик.
— То есть как это не обслуживаете? — возмутился пьяный. — Я на свои деньги заработанные хочу выпить, а не на ворованные. Вот они!
Он вытащил из внутреннего кармана пиджака пачку скомканных денег. Мишка толкнул Женьку под столом ногой. Они переглянулись и поняли друг друга.
— Ещё раз вам говорю: заберите свои деньги и освободите столик, — твёрдо повторила официантка и, нагнувшись к нему, негромко добавила: — Уходите, гражданин, и не шумите, а то свободно можете пятнадцать суток заработать. У нас в зале сидит сотрудник милиции.
— Ну? — пьяный пытался что-то сообразить. — Ухожу, ухожу. Раз нельзя, значит, нельзя. Прости, голубушка.
Он долго пытался положить деньги в карман, но непослушная рука проскальзывала мимо. Наконец он всё же спрятал их, поднялся и, пошатываясь, побрёл к выходу.
— Получите с нас, — остановил Мишка официантку.
Та бегло взглянула на пустой графин и тарелку с закуской. Женька выложил на стол деньги и небрежно кивнул:
— Сдачи не нужно!
Когда они вышли на перрон, пьяный уже подходил к перекидному мосту. Стараясь не особо приближаться к нему, но и не теряя его из виду, они пошли за ним. Вышли в город, на освещённую центральную улицу. Их тревожила мысль, что пьяный живёт где-нибудь рядом и их затея провалится. Но, пройдя один квартал, он свернул в темную улицу. Ребята радостно переглянулись. Было темно и тихо. Пьяный впереди покачивался и что-то бормотал.
— Пора! — шепнул Мишка.
Они ускорили шаги, обогнали пьяного и остановились посреди тротуара. Он заметил их только тогда, когда подошёл почти вплотную.
— Вы чего, ребята? — запинаясь, пробормотал он.
— Деньги давай! — Мишка схватил его одной рукой за пиджак, а другой потянулся к карману.
— Как-кие деньги? — трезвея, проговорил пьяный и, поняв всё происходящее, пронзительно завизжал:
— Караул! Грабят!
Крик оборвался одновременно с глухим ударом. Пьяный упал. Мишка склонился над ним. Где-то хлопнула дверь, и тишину вдруг прорезал тревожный милицейский свисток.
— Бежим! — диким голосом закричал Женька и бросился в сторону. Он не видел, куда побежали Мишка и Заяц, перепрыгнул через один забор, потом через другой. Где-то рядом, захлёбываясь, залаяла собака.
Ещё один забор, и Женька очутился на соседней улице. Остановился только тогда, когда почувствовал, что дальше не может сделать ни шагу. Сердце готово было разорваться. Было тихо, за ним никто не гнался.
«Кажется, ушёл, — прошептал Женька, и дикая радость захлестнула его. — Ушёл! Ушёл!»
На мгновение мелькнула тревожная мысль: а Мишка с Зайцем? Но тут же он отогнал её: уж если он ушёл, то они и подавно, у них опыта побольше.
Усталый, внутренне опустошённый, добрался он до дома, свалился в постель, но сон не приходил. Снова тревожила мысль: где Мишка и Заяц? Поворочавшись с боку на бок добрый час, Женька, наконец, заснул. И не знал, что в это время в кабинете следователя Мишка торопливо называет его имя, фамилию, адрес, и следователь снимает трубку телефона, чтобы отдать приказ о задержании его, Женьки Курочкина.
А дальше всё было так, как не один раз виделось ему в ночных кошмарах: неожиданный стук в дверь, «Собирайтесь, гражданин Курочкин!», растерянный взгляд матери, её захлебнувшийся крик.
Владимир Кириллович заканчивает свои показания. Заканчивает так же, как и начал:
— Может быть, то, что я рассказал, не имеет прямого отношения к делу. Но мне хочется, чтобы все поняли: рядом с Курочкиным на скамье подсудимых незримо сидят и его бывшие друзья, и родители, и мы, учителя, и все те, кто был преступно равнодушен к его судьбе. Пусть не только Курочкин, но и каждый из нас спросит свою совесть: в чём его вина?
Владимир Кириллович сел. Женьке очень хочется поймать его взгляд, и в то же время стыдно, нестерпимо стыдно. И это снова вызывает озлобление. Копаются в его душе, словно в собственных карманах! Норовят сковырнуть каждую болячку, чтобы потом наблюдать, как за подопытным животным: как он будет себя вести.
Ну, нет, роль подопытного кролика его не устраивает! Он ещё себя покажет! Поэтому, когда судья называет его фамилию, он поднимается, внутренне готовый к отпору.
— Гражданин Курочкин, признаёте ли вы себя виновным в совершении преступлений, указанных в обвинительном заключении?
— Признаю ли виновным? Только в одном: что попытался честно поступить в институт, а чёрный шлагбаум блата и протекции закрыл мне этот путь.
Даже в эту минуту Женька не отказывает себе в удовольствии щегольнуть красивыми фразами.
— Вот нахал! — слышит Женька.
Желаемое достигнуто, впечатление произведено. Впрочем, кажется, не на судью, он по-прежнему ровен и спокоен.
— Признаёте ли вы себя виновным в ограблении, совершённом двадцать четвёртого марта, и в попытке ограбления двадцать седьмого сентября?
Женька пожимает плечами. Он считает это результатом первой ошибки. Так он и отвечает.
— Но ведь первое ограбление вы совершили ещё до окончания вами школы.
Это не вопрос, а утверждение, и Женька предпочитает промолчать.
— Расскажите все обстоятельства дела.
— Зачем? Там, — кивает Женька на судейский стол, где лежит пухлая папка, — довольно подробно всё описано, стоит ли повторяться?
— Расскажите все обстоятельства дела, — спокойно повторяет судья, и Женька понимает, что тот не отступит и добьётся своего.
Несколько секунд он ещё молчит, надеясь, что судья не выдержит и начнёт задавать ему вопросы, на которые отвечать гораздо легче, чем рассказывать самому. Но судья молчит. Молчит и притихший зал, и Женька, запинаясь, глухо начинает рассказывать. У него такое чувство, будто его голого выставили на всеобщее обозрение, и каждой новой фразой он срывает с себя ещё один прикрывающий лоскуток. Но остановиться он уже не может: воля суда оказалась сильнее его.
На память приходят самые мелкие подробности, и Женька рассказывает всё — теперь уже всё равно. В абсолютной тишине заканчивает он свои показания, только в глубине зала иногда раздаются негромкие всхлипывания — наверное, мать.
— Есть вопросы к обвиняемому Курочкину? — негромко, словно боясь спугнуть тишину, спрашивает судья прокурора, адвоката и заседателей. Те отрицательно качают головами.
— Садитесь, Курочкин.
«Всё равно, всё равно», — стучит молотками в мозгу у Женьки. Все дальнейшее происходит словно в каком-то тумане. Он механически отвечает на предлагаемые ему вопросы. Даже перерывов почти не замечает.
Только когда суд переходит к прениям сторон и государственный обвинитель начинает свою речь, Женька усилием воли заставил себя слушать. Впрочем, в речи нет ничего нового. Прокурор только излагает доказанные факты, но Женька впервые взглянул на своё преступление со стороны и ужаснулся. Что он наделал! Что он наделал!
А прокурор холодным, леденящим голосом бьёт в самое сердце:
— Я прошу суд обвиняемого Курочкина за совершенные преступления лишить свободы сроком на семь лет!
Семь лет! Дальнейшее Курочкин уже не слышит. Семь лет! Вычеркнуть из жизни, похоронить! Семь лет! Сейчас ему восемнадцать, значит, будет двадцать пять!
Женька не видит, как забилась в истерике мать, как постаревший отец и кто-то из сидящих рядом с ними выводят ее под руки из зала — семь лет! — и только очень знакомый голос приводит его в себя. Это Иван. Ну что ж, добивай!
— Мне нелегко сегодня здесь выступать. Нелегко потому, что, как правильно здесь говорили, большая доля вины лежит и на нас, его школьных товарищах. Это мы вовремя не подставили ему товарищеское плечо помощи, это мы, излишне занятые собой, порою просто закрывали глаза, когда нужно было бить тревогу. Но всё это не оправдывает Курочкина.
Иван остановился, глубоко вздохнул и продолжал:
— Десять лет мы ходили с ним в одну школу, в один класс, слушали одних и тех же учителей. Вместе играли, вместе учились. Десять лет вместе, а вот теперь оказались в одном зале, но на противоположных концах. Почему же так получилось? Многих причин я не знаю, но одну могу назвать. Помнишь, Женька…
Судья звякнул карандашом по графину и укоризненно качнул головой. Сергеев виновато взглянул на него и исправился:
— Помнишь, Курочкин, наше комсомольское собрание о труде? Там один из наших друзей высказал хорошую мысль: труд способствовал превращению обезьяны в человека, а отсутствие труда может вызвать обратный процесс. Вот это и привело тебя на скамью подсудимых. Мы с тобой играли вместе, отдыхали вместе, но никогда вместе не работали. Все в колхоз — а у тебя «больное» сердце, все на субботнике — а Курочкин отдыхает дома. Ты в жизни привык только все брать, ничего не давая. Вот почему ты не выдержал первого же столкновения с жизнью, первых же трудностей? Кто в этом виноват? И ты, и не в меру опекавшие тебя родители, и школа. Но больше всего ты, ты сам! Поэтому я сегодня и обвиняю тебя от имени общественности. Я обвиняю тебя в том, что ты забыл свой долг перед Родиной. Восемнадцать лет ты беззастенчиво брал все, что она щедро предоставляла тебе, а когда пришло время хотя бы частично вернуть ей взятое, ты всеми способами попытался избежать этого. Я обвиняю тебя в том, что ты пытался жить только для себя, изолировав себя от общества, вернее, поставив себя выше общества. Я обвиняю тебя в том, что ты стал приносить вместо пользы вред обществу. Вот почему я прошу суд достойно наказать тебя!
