Олег Рой - Старьевщица
Дома Андрей с огромным трудом припомнил уроки, полученные когда-то в «художке». Эти воспоминания, глубоко спрятанные, еще оставались у него в памяти — ведь «художка» была связана с Катей, а все, что касалось Кати, он берег от Старьевщицы. Так что теперь все полученное когда-то от пожилой учительницы живописи было извлечено на свет божий. Андрей доработал отельный набросок, добавив в него новых деталей, а с него написал маслом на холсте большую картину. И почти сразу в его воображении возникло несколько подобных сцен — еще более уродливых и омерзительных. Ионе головой окунулся в этот угар.
Нельзя сказать, что творческий процесс приносил ему удовольствие или радость — нет, состояние, испытываемое им во время «приливов творчества», не имело с этим ничего общего. Но «художник» забывал о кошмарах, мир начинал казаться ему не столь ужасным. А это приносило душевное отдохновение. И потому он с какой-то маниакальной увлеченностью принялся создавать одну живописную макабру за другой, и каждая становилась отвратительнее предыдущей. Когда число их перевалило за полдюжины, автора посетила идея выставиться. Выбрав полотно, которое он считал наиболее удачным, Андрей приказал загрузить его в машину и повез в одну из своих художественных галерей. Его давняя мечта — владеть сетью художественных галерей — давно исполнилась, но, как и все прочие приобретения, тоже не принесла радости. Теперь у Андрея Шелаева было столько разной собственности, что он и сам толком не знал, чем, собственно, владеет. Он не держал этого в голове и о галерее, например, вспомнил лишь по случаю.
Так получилось, что почти одновременно с его кортежем к галерее подкатил еще один роскошный автомобиль — на нем прибыл известный кинорежиссер. Как выяснилось, он собирался приобрести одно из выставленных в галерее полотен для своей недавно купленной виллы на берегу Средиземного моря. Однако, увидев то, что привез Андрей — служащие только что распаковали полотна и решали вопрос размещения, — режиссер вошел в раж, забыв об изначальной цели визита.
— Класс! — восхищенно простонал он. — Это... это... у меня нет слов! Я ее покупаю!
— Погодите, картину только что привезли, мы еще не определили ее стоимость, — попыталась возразить сотрудница галереи.
Но режиссер отмахнулся:
— Ерунда! Я беру ее, сколько бы она ни стоила. Кстати, а кто автор? У вас есть другие его работы?
Вот так к Андрею Шелаеву и пришла слава, о какой он мечтал когда-то зеленым еще пацаном. Рисовал простым карандашом на альбомном листе натюрморт с надтреснутым кувшином и восковыми яблоками со следами зубов какого-то пытливого своего предшественника по мольберту. Сосредоточенно водил карандашом по бумаге, а сам украдкой поглядывал на точеный профиль темноволосой девочки у окна и грезил о том, что со временем станет модным художником, богатым и знаменитым, и тогда она обязательно обратит на него внимание...
Известность его как оригинального художника все росла. Работы Андрея Шелаева (да-да, того самого!) стали очень модны, «ценители искусства» и коллекционеры рвали их друг у друга из рук, чуть ли не срывая со стен на персональных выставках. Он и раньше не был обделен вниманием, но теперь его популярность зашкаливала. Андрея стали приглашать на телевидение и радио, журналисты, жаждущие взять у него интервью, обрывали телефон, в людных местах его начали узнавать и просить автограф — ной эта внезапная слава не доставляла ему приятных эмоций. Наоборот.
Андрей давно заметил, что цветовые пятна, какие он видит вокруг себя, — это единственно те, что он оставляет на холсте кистью. Весь остальной мир незаметно сделался для него черно-белым — точнее черно-серым, потому что белый цвет, цвет чистоты, в этом мире отсутствовал. Все, на что он смотрел, будь ли то первый снег или только что побеленная стена, казалось ему серым и грязным. Некоторое время он подозревал, что заболел некоей редкой болезнью, что у него началась разновидность тотального дальтонизма, но потом он нашел в себе силы признать, что дело, конечно, совсем не в болезни. А в том, что было причиной и всех остальных его бед — в проданных воспоминаниях. Тогда на некоторое время у него появилась навязчивая идея, ему вдруг безумно захотелось увидеть какой-нибудь яркий, чистый цвет, лучше белый. Из глубины памяти всплыло понятие «белое безмолвие». Так, кажется, назывался приключенческий роман, читанный им в детстве. Вроде бы люди, которые долго находятся за Полярным кругом, чуть не слепнут от того, что постоянно смотрят только на ослепительно-белый снег. Охваченный таким жгучим желанием, Андрей сорвался с места и слетал сначала на Северный полюс, потом в Антарктиду. При его деньгах он мог позволить себе и не такое... Но ни тот, ни другой вояж не оправдал его ожиданий. Везде он испытывал неудобство и раздражение: холод, никакого комфорта, даже элементарного...
А снег казался грязным.
Однажды, вскоре после возвращения из Антарктиды, Андрей неожиданно для себя решил зайти в церковь. Такого не случалось с ним очень давно. К верующим он себя не причислял, да и в его окружении было большинство атеистов, но все-таки к религии он всегда относился... Как бы это сказать? С уважением, что ли. Особенно это пришло с возрастом, годам к тридцати. Не то чтобы он стал истинным христианином, нет, он не посещал служб, не постился, не читал молитв, не ходил к исповеди. Мало того, он даже не знал, крещен он или нет, — не успел спросить об этом у мамы. Но иногда, когда на душе становилось особенно тяжело, он заходил в церковь и просто бродил там, проникаясь той удивительной красотой и торжественностью, какие бывают лишь в храмах. Он подолгу вглядывался в иконы, изредка ставил свечки и каждый раз выходил из церкви, испытывая непривычное ощущение умиротворенности, легкости и чистоты. Будто оставил там часть душевного груза и стал после этого лучше, добрее, искреннее. В такие минуты он почти не сомневался в том, что там, наверху, есть какая-то мудрая и светлая сила, небезучастная к нам, живущим, которая следит за тем, чтобы все страдания были вознаграждены по заслугам. И от этого осознания жить всегда становилось легче и проще.
Конечно, Андрей понимал, что сейчас ему вряд ли удастся испытать что-то хотя бы отдаленно напоминающее прежние чувства и ощущения. Но все же, проезжая по Комсомольскому проспекту, когда он вдруг увидел, как замаячили вдали пряничные купола храма Святителя Николая Чудотворца в Хамовниках, что-то стронулось у него внутри, и он приказал водителю развернуться и ехать к храму. С давно забытым волнением Андрей прошел в ворота, поднялся по ступеням и переступил порог церкви.
В первое мгновение ему показалось, что вокруг совершенно темно, и даже подумалось, что храм, наверное, не работает, даже свечи пред образами — и те не горят... Но спустя минуту он понял, что ошибается — и свечи перед иконами теплятся, и освещение есть, и храм полон—даром что он зашел не во время службы. Люди зажигали свечи, просящими глазами смотрели на образа, беззвучно шевелили губами — и Андрей, к своему ужасу, понял, что способен читать их мысли, точно вся собравшаяся здесь толпа вдруг начала молиться вслух. Нуда, он явственно слышал, о чем просит каждый! Вон та некрасивая долговязая девица, не удосужившаяся прикрыть платком жиденькие светлые волосенки с отросшими темными корнями, молит Богородицу поскорее послать ей богатого мужа, чтобы можно было после развода с ним не работать и жить в свое удовольствие. Стоящий рядом с Андреем дядька колхозного вида хочет, чтоб разорился его конкурент, а толстая тетка слева просит смерти соседу по коммуналке, чтобы наконец вся квартира досталась ей и ее сыну. Андрей переводил взгляд с одного искаженного мольбами лица на другое и ужасался — никто не пришел в храм с чистой душой, светлым радением о благе близких или с раскаянием. Все одержимы корыстью и ненавистью, хором просят лишь об одном: «Дай! дай! дай!»
Голова у Андрея кружилась, от сладковатого запаха ладана перехватило дыхание. Перед глазами все завертелось, огоньки свечей слились в сплошное кольцо адского пламени, и оно подступало все ближе. Вот оно уже у его ног, вот лижет его одежду... А иконы в упор смотрели на него со стен и смеялись, разевая беззубые рты в жутком гомерическом хохоте. Андрей качнулся... Он был на грани обморока, как вдруг среди сонма видений проступил светлый лик Богоматери. Андрей устоял на ногах и замер, не отрывая взгляда от Богородицы. Он узнал ее сразу. Икона! Удивительно похожая на ту, что он когда-то, очень давно, купил у алкаша с «Вернисажа». То же положение Христа-младенца, прижимающегося щекой к щеке матери, те же складки платка, покрывающего ее голову, та же скорбь в ее глазах... Ему отчетливо, до мельчайших подробностей вспомнилось, как он принес домой образ, как осторожно снял с него закопченный оклад, с каким благоговением обнаружил сохранившиеся под ним яркие сочные краски... А потом продал икону — как Иуда Христа за тридцать сребреников... Он всегда считал, что именно с того момента жизнь его резко переменилась. И только сейчас вдруг подумалось: не так уж и хороша была та перемена...
