Руслан Мельников - Тевтонский крест
Калеки? Бурцев, конечно, польщен, однако не переоценивает ли старина Кхайду его возможности? С такими соперниками на ринге Бурцеву встречаться еще не приходилось. Вне ринга – тоже.
Он оценил снаряжение противника. Бить в голову бесполезно. Только расшибешь кулаки и ноги о шлем. Корпус, упрятанный в кольчугу и нагрудник, тоже недосягаем – пятка вон до сих пор болит. Да и на руках медведя в броне – сплошь железо. Уязвимыми остаются только ноги. Широкие штаны да сапоги из плотной кожи не спасут от хорошо поставленного удара.
Противник выставил перед собой бронированные кулаки. Правый отведен для удара чуть дальше, чем следовало бы. Левый – чуть ниже идеальной защитной позиции, но в остальном… В остальном – классическая поза боксера. И кто после этого скажет, что бокс – английское изобретение?!
Боксер тринадцатого века попер в атаку. Боец он оказался отменный. Бурцев старался держать противника на дистанции. Бил ногами в ноги и тут же отскакивал назад. Татарин, не привычный к подобной тактике, пыхтел и рычал от боли, но удары держал стойко. И хуже того, быстро учился на своих ошибках. Кочевник пытался сократить дистанцию. Доспехи несколько сковывали его движения, и лишь вынужденная медлительность спарринг‑партнера позволяла Бурцеву избегать столкновения с молотоподобными кулаками.
Так продолжалось, пока ему не почудилось, будто противник ошибся. На самом деле ошибся сам Бурцев. Перехват на болевой правой руки не увенчался успехом. Кольчужные рукава оцарапали ладонь, и в то же мгновение тяжелая левая перчатка со смаком впечаталась в скулу. В глазах вспыхнул и померк свет.
Пока Бурцев поднимался, хан Кхайду с любопытством наблюдал за ним. Надо драться – публика ждет. Он вытер кровь с разбитой скулы. Хорошо же ему досталось! Слава богу, кость цела. Пока цела…
И зубы вроде уцелели. Правда, кровищи во рту полным‑полно.
Спарринг‑партнер, закованный в железо, снова двигался к нему. Бляшки на левой перчатке были испачканы красным. Против лома, как говорится, нет приема. Бурцев чуть отступил, выигрывая время. Выдержит ли он еще один удар латной рукавицы? Весьма сомнительно. А уж если попадет не под левую, а под правую руку, то второй раз точно не встанет. Эх, ему бы сейчас такие же боксерские перчаточки, да поувесистей! А то нечестно получается, неспортивно. Ладно, Измайлово племя! Раз уж вам по нраву бои без правил, так тому и быть!
Он сам ринулся в атаку, огласив воздух трехэтажным матом. Не польским и не татарским – ну нет в этих языках тех убедительных и выразительных слов, с какими шли на смертный бой, наверное, еще древние русы дохристианских времен. О, матерился он сейчас вдохновенно, самозабвенно, во всю глотку, нимало не заботясь, что изощренного смысла его диких выкриков все равно не поймет и не оценит ни один человек в татаро‑монгольском войске.
Глава 48
Вопли произвели должное впечатление. Мельком Бурцев заметил, как даже у Кхайду‑хана вытянулось лицо. А озадаченный противник, тот вообще застыл неподвижной статуей, опустив длинные руки в перчатках‑кастетах. Ну что ж, весьма кстати. Ведь все это сотрясание воздуха затеяно ради одного‑единственного удара. Самого последнего. Самого болезненного. Самого сокрушительного и неотразимого.
Он пнул что было сил. Так, как в детстве пинал по мячу, пробивая живую стенку чужой команды у ворот. Только сейчас удар пришелся под подол кольчуги. Аккурат по разрезу, облегчавшему посадку в седле. Аккурат промеж ног.
Запрещенный прием, но… «Кто меня осудит?!» – зло подумал Бурцев, поняв, что удар в пах достиг цели.
Гигант согнулся в три погибели, рухнул на колени, глотая ртом воздух. На несколько секунд повисла зловещая тишина. Первыми звуками – слабыми, хриплыми, но полными экспрессии – стали слова, которые с трудом выдавливал из себя поверженный татарин. Татарин ругался. Бурцев отчетливо разобрал такой родной русский мат. Ответная тирада нецензурной брани по изощренности ничуть не уступала его собственной.
Это что же получается, наши матерные слова имеют тюркские корни?! Ругаться матом русичей научили кочевники?!
Но когда корчившийся на земле татарин чуть разогнулся и сорвал с головы шлем, Бурцев понял: насчет святорусских корней мата можно не беспокоиться. На него с ненавистью смотрела типичная рязанская ряха. Соломенные, стриженные под горшок и взмокшие от пота волосы, веснушчатая физиономия, борода лопатой, нос картошкой и широченные – пять пар монгольских щелок влезет – синие глаза. Степной воин, который ну никак не мог быть таковым, прошипел, испепеляя Василия взглядом:
– Живота гонезе!!![27] Израдец![28]
Понимание древнерусского языка пришло даже быстрее, чем адаптация к наречию поляков и кочевников. Как‑никак крови русичей в жилах Бурцева течет поболее, чем татарской и польской.
– Из‑ра‑дец!
И вот тут‑то Бурцева перекрыло по‑настоящему. Да какое право имеет этот татарский прислужник обвинять его в израде‑измене.
– Это я‑то израдец?! Ты, русский витязь, якшаешься с бесерменами‑балвохвалами[29], а я, выходит, изменник?!
– Эти бесурмены – наши союзники! – вскипятился в свою очередь русич. – А такие израдцы, как ты, заразитися[30] за немецких бискупов[31], кои давно точат зуб на Русь православную!
– Кого это ты называешь союзниками?! Ты вообще в курсе насчет татаро‑монгольского ига?
– Иго?! – Русич захлопал глазами. – Какое‑такое иго?
– Хватит! – раздраженный выкрик прервал их перепалку. Кричали по‑татарски. Кричал Кхайду‑хан.
Василий обернулся к нему:
– Лучший кулачный боец непобедимых туменов – русский?
– Да, он с русских земель, – снизошел до ответа хан, – ибо мы, обитатели войлочных кибиток, не привыкли биться на кулаках. Зачем эта глупая забава воину, у которого есть оружие? А если уж драться без лука и сабли, то куда полезнее конная борьба на поясах. Сбросить в бою противника с седла, ухватив его за кушак, – разумнее, чем бить кулаком по прочному доспеху.
Бурцев притих: помнится, под Вроцлавом его именно так и свалили с Уроды. А ханская свита уже тянула сабли из ножен. Однако смертный приговор взбунтовавшемуся пленнику в ту ночь так и не прозвучал
– В чем дело, Димитрий?! – обратился Кхайду к сопернику Бурцева. – О чем ты спорил с пленником, одолевшим тебя в честной схватке?
«В честной»? Гм, понятие о чести здесь весьма растяжимо.
– Этот человека – с русская земеля, – коверкая татарские слова, ответил тот, кого назвали Димитрием. – Он браниться ручча[32] так же хорошо, как и я.
– Так ты русич? – Хан внимательно посмотрел на Бурцева.
– Не отрицаю, – пожал плечами он.
– И как же тебя зовут?
О, сам хан соизволил поинтересоваться именем полонянина. Знаковое событие. Но добрый ли то знак?
– На родине меня называют Василием, на землях Силезии кличут Вацлавом.
– Очень интересно! Сотник Бурангул принял тебя за поляка. Я – тоже… Подумать только, в улусах польских князей бродит образованный рус, знающего языки Востока и Запада.
– Я же говорил, хан, что много путешествую. А нам, мирным скитальцам, поневоле приходится учить наречия разных народов, чтобы не сгинуть на чужбине.
– Только вот дерешься ты совсем не как мирный скиталец, – заметил Кхайду‑хан. – И глаза не научился прятать, подобно беззащитным странникам. А в твоих глазах я вижу дух истинного воина. Тебе не место у костра полонян, русич. Твое место либо среди прославленных богатуров, либо среди мертвых. Такие люди, как ты, могут быть или очень полезными, или очень опасными. Ты опасен или полезен, Вацалав?
Елки‑палки, да ведь это шанс! Кто знает, может быть, в войске кочевников ему будет проще добраться до Аделаиды. Да и поквитаться с Конрадом Тюрингским и Казимиром Куявским – тоже.
– Тебе решать, непобедимый хан, – Бурцев склонил голову, как заправский царедворец. – Но знай: у меня есть основания ненавидеть крестоносцев и их польских приспешников. Именно поэтому я и оказался в землях Силезии.
– Что же стало причиной раздора между тобой и моими врагами?
– Невеста, – Бурцев солгал, не моргнув глазом. Ну, какая ему, на фиг, Аделаида невеста‑то!
– Что? – изменился в лице Кхайду.
– Моя возлюбленная… – голос его не дрогнул. Ведь это уже не было наглой ложью. Даже полуправдой не было: Бурцев давно понял, что влюблен в дочь Лешко Белого. – Моя возлюбленная, которую тевтоны и куявцы похитили для князя Казимира.
– Твою будущую жаным хатын[33] забрал хан Казимир из Куявского улуса?! – встрепенулся Кхайду. – Юзбаши Бурангул говорил, что воины с крестами и их союзники‑поляки везли с собой молодую хатын‑кыз[34]. Что ж, может быть… Может быть, ты говоришь правду, Вацалав. Любовь – сильное чувство, способное толкать даже мудрейшего мужа на глупости.
То ли это блик от углей ночного кострища, то ли воспоминание о чем‑то былом, бередящем душу? На жестком лице хана промелькнула тоска, свойственная скорее поэту, нежели воину. А этот Кхайду, оказывается, тот еще романтик!
