Эдуард Глиссан - Мемуары мессира Дартаньяна. Том II
Принц де Конти, кому он еще раз перечислил все выгоды для него в случае его возвращения к исполнению долга, поразмыслив над этим, скомандовал ему в то же время продолжать это дело и отдавать ему отчет в том, что будет достигнуто. Однако, когда он пожелал узнать, какая, роль была отведена его любовнице в этом деле, ей, получившей портрет Демуазель, и говорившей с ним об этом совершенно открыто, Саразен ему сказал, что был вынужден передать его ей, поскольку, прекрасно видя, что Принц не пожелает пойти на этот шаг, если его к этому не подтолкнут, он доверился высшему влиянию, нежели советы простого Секретаря. Он счел, что Дама обладает большей властью над ним, чем кто бы то ни было, и без этого обстоятельства она ни о чем бы не узнала. Он распорядился, поскольку это было так, чтобы ей больше ничего не говорили. Саразен дал мне об этом знать, и я вовсе не возражал, потому что был убежден, что секрет никогда не был в большей ненадежности, как в руках женщины. К тому же я рассудил, что Принц имел лишь самые прямые намерения, поскольку он привносил [222] тайну в эту интригу. В самом деле, когда о чем-то по-настоящему заботятся, обычно не любят, чтобы об этом судачили на каждом углу, когда же не заботятся вовсе, все это не имеет никакого значения.
Ярость принца.
Как бы там ни было, когда этот Принц явился навестить Даму на следующий день, он чуть было не застал нас вместе. Ее горничная, на кого она полагалась, и кому было приказано не позволять входить никому, заранее ее не оповестив, забавлялась, занимаясь любовью, как вдруг мы услышали многочисленные шаги в прихожей; это были Принц и его свита, мы прекрасно об этом догадались, и я проворно проскользнул в кабинет, что был подле ее кровати. Я не успел закрыть за собой дверь, и поскольку не мог больше выглянуть в комнату после того, как он туда вошел, мое беспокойство было, пожалуй, так же велико, как и волнение Дамы. Она действительно была от него совершенно скована и никак не могла от этого оправиться. Принц, кто далеко не был хорошо сложен, а потому имел повод опасаться за свою особу, спросил ее, что такого необыкновенного могло с ней произойти, что она предстает перед ним в таком состоянии. Этот вопрос окончательно ее смутил, так что его подозрение увеличивалось все больше и больше; он бросил взгляд направо, налево и увидел приоткрытую дверь кабинета. Это возбудило в нем любопытство подойти заглянуть туда. Он был весьма изумлен, обнаружив там меня, хотя должен был бы этого ждать после того волнения, в каком он ее увидел. Он спросил меня, что я там делал, таким тоном, что заставил бы меня задрожать, когда бы только я был подвержен испугам. У меня было время подумать о моих делах на случай, если он явится туда, где я укрылся; итак, совершенно приготовившись к ответу, какой я должен был ему дать, я ему сказал, что его Секретарь поручится ему за мое поведение; его Секретарь знал, почему я явился в город, да и он сам тоже должен об этом знать, по крайней мере, в соответствии с тем, [223] как Саразен мне об этом отрапортовал; это вполне достаточно скажет ему о том, что я делал теперь там, где находился; и в этом состояли все дела, какие я имел с хозяйкой дома.
Дама, подумавшая было, не упасть ли ей в обморок, когда она увидела, как он входит в кабинет, понемногу оправилась, благодаря моим словам. Я подавал ей этим возможность оправдаться, на что она и не надеялась раньше. Принц де Конти более или менее хорошо понимал, в чем здесь было дело. Запрет, данный им Саразену и далее посвящать Даму в его секрет, вовсе не согласовывался с моим извинением. Однако, так как он уже вознамерился жениться на предложенной ему особе, он не пожелал дать волю своему возмущению, как, несомненно, сделал бы в другое время. Он, впрочем, очень сухо сказал мне, чтобы я удалился из города в двадцать четыре часа, в ином случае, по истечении этого времени, он не поручится за мою безопасность. Выразив таким образом мне свой гнев в кратких словах, я не сумею сказать по правде, что он наговорил Даме. Он принудил меня выйти из дома в тот же час, и я рассудил вовсе некстати возвращаться туда и выяснять, что с ней произошло. Я дал знать о моей опале Саразену, кто пришел от этого в отчаяние. Он отправил мне паспорт сейчас же, как только вернулся к себе. Так как у него всегда имелись бланки, ему не было надобности разговаривать со своим мэтром, чтобы выдать мне этот документ. Я не счел нужным прощаться ни с Лас-Флоридесом, ни с кем бы то ни было еще — мой чемодан оставался у одного из друзей Секретаря с самого первого дня, как я туда прибыл. Я его забрал и тотчас же выехал, из страха, как бы какая-нибудь муха не вцепилась в нос Принца де Конти и не изменила его настроения; я прибыл в лагерь Месье де Кандаля и нашел его уже осведомленным обо всем, что со мной приключилось. Я не знаю, как и через кого он смог об этом проведать. Мне казалось даже, что Принц де Конти и Дама имели [224] равный интерес, как один, так и другая, не особенно этим хвастаться. Лишь мы трое присутствовали при этой сцене, и мне представлялось, что если и был кто-то, кто мог бы о ней рассказать, то это должен бы быть я, скорее, чем кто-либо другой. Я признался Герцогу в некотором долге, не вынуждая его задавать мне об этом вопрос, но все-таки сохранил про себя все, что могло бы послужить во вред чести Дамы. Он немного посмеялся надо мной, над тем, как я строил из себя скромника. Он сказал, что у меня были все резоны считать это доброй удачей, поскольку я, видимо, привык, когда был Мушкетером, посещать лишь таких любовниц, что принимали по двадцать мужчин в день, а тут напал на такую, что видела двадцать мужчин за всю ее жизнь; он мог бы перечислить мне их, если бы мне было угодно, и по именам, и по титулам, а если он и окажется лжецом, то самое большее в одном или двух случаях; он все же знал из надежного источника, что Принц де Конти был семнадцатым из ее отборных любовников, и из этого факта можно спокойно судить о достоинствах и аппетитах Дамы.
Герцог настолько любил посмеяться и был к тому же таким клеветником, что все сказанное им не произвело на меня особенно большого впечатления. Однако, боясь, как бы Месье Кардинала не предупредили против меня, и как бы вместо вознаграждения, что я должен был ожидать за мои услуги, я не получил бы ничего, кроме неблагодарности, я попросил его соизволить написать в мою пользу. Он мне сказал, что, разумеется, соизволит, но вместо того, чтобы написать ему в самом лучшем стиле, то, что он мне вручил, скорее испортило мои дела, чем послужило мне хоть в чем-то. Он сообщал Его Преосвященству, желая, видимо, рассмешить его до слез, что Принц распрекрасно расположен жениться, поскольку он не нашел счастья с любовницами, вот уже седьмая не устояла в данном ему слове. [225] К счастью, ему выбрали жену, чья добродетель выстоит перед кокетством, в этом состояла вся его безопасность; потому что сам по себе он был подвержен столь великому несчастью, что немедленно стал бы рогоносцем как с женой, так и с любовницей, без той предусмотрительности, какую ему обеспечили. [227]
Маленькая война с Его Преосвященством
Когда я прибыл в Париж, Месье Кардинал, кто был бы рад избавиться от преследования, какому, как он предвидел, я его подвергну, дабы стать Капитаном в Гвардейцах, сказал мне, что, помнится, он посылал меня в Бордо вовсе не заниматься любовью, но для исполнения там дел Короля. Я прекрасно понимал, с каким намерением он бросил мне этот упрек; потому, так как все, что бы я ни делал, имело целью оказать ему услугу, я ему ответил без всякого удивления, что не знаю, кто меня оклеветал перед Его Преосвященством, но если ему сказали правду, ему должны были бы поведать одновременно с рассказом о моих любовных похождениях, что это была одна из самых трудных заслуг — притвориться влюбленным в той манере, как я это сделал; как мне кажется, посланнику надо уметь превращаться во всякого сорта [228] формы, лишь бы довести свои переговоры до благополучного завершения. Я же не предпринимал ничего, пока предварительно не согласовывал это с Саразеном; а Его Преосвященству известно, что он разумный человек, и поскольку он считал, что я должен был сделать то, что я и сделал, я не уверен, будто обязан выслушивать за это попреки.
Решение об отставке.
Моя твердость заставила его умолкнуть. Нужно было ему противоречить, чтобы что-нибудь выиграть у него. Он меня не упрекал больше ни в чем, но мое положение от этого нисколько не улучшилось. А когда я захотел поговорить с ним о вознаграждении, надежду на которое он сам подавал мне в течение столь долгого времени, он мне ответил, что теперь, когда он возвратился во Францию, он не желал для себя нового изгнания; он совершенно согласен, он действительно обещал мне Роту в Гвардейцах, но так как невозможно было мне ее дать, не перешагнув при этом через головы двадцати Лейтенантов, постарше меня, далеко не надоедавших ему просьбами, как это делал я, то я не должен был бы об этом и помышлять, если во мне осталось хоть немного дружбы к нему. Разговаривать со мной в этом роде означало высказываться ужасающе против меня; потому, уверившись, что мне больше нечего было ожидать от Двора, я решил продать свою должность и удалиться восвояси. Я сказал об этом Месье де Навайю, дабы он поставил его в курс дела, и тот позволил бы мне искать покупателя. Месье де Навай постарался отговорить меня от этого решения, сказав, что гораздо лучше для меня оставаться тем, кем я был, чем быть принужденным заниматься разведением капусты; по всей видимости, я совсем не знал, что за скука быть человеком в отставке, поскольку это положение не вызывало у меня никакого страха; когда хоть раз почувствуешь, что такое Двор, уже нет больше средства заниматься другим ремеслом; тогда не проходит ни единого дня, чтобы человек не желал своей собственной смерти — [229] в общем, он не советовал мне проводить подобный опыт на себе самом.
