Ларисса Андерсен - Одна на мосту: Стихотворения. Воспоминания. Письма
Но скрыться от цивилизации невозможно. Вот она гонится за человеком, настигает его, проникает хищными щупальцами и в этот заповедный сказочный край. И никакие табу ей не страшны. Последний кадр фильма: на фоне уродливой, еще не законченной железобетонной постройки, на фоне машин — груды щебня и сора. У срубленной пальмы — чья-то забытая гитара и рядом полуувядший печальный алый цветок аутэ. Грусть неизбежности… Как и на лице Грэса. Как-то, говоря о Киеве, он произнес:
– Вы-то поедете… А я вот…
– А почему бы вам не заняться фотографией для заработка? Ведь тут нет такого замечательного художника-фотографа, как вы… И взяли бы меня в подмастерья — предложила я тогда.
Грэс вдруг рассердился:
– Я художник. И умру художником, как бы мало я ни зарабатывал. Фотографией я занимаюсь для себя, для удовольствия. А вы вот тоже. Вам дана способность писать, и вы должны писать. А вы черт знает чем занимаетесь, но только не пишите. Да вы не имеете права…
Никакие доводы о том, что «не для кого», что «некогда», не могли его поколебать. Да и не мне было пытаться это сделать. Я чувствовала, что где-то там, в прошлом, в парижской жизни, где могли быть успех и признание и которую он отверг, — было немало таких споров, прежде чем решение было принято. И рояль продан. Но на мои «русские ужины» Грэс все же приходил охотно. В отличие от всех мужчин на Таити, появляющихся даже на званых вечерах в пестрых цветастых рубашках с короткими рукавами, Грэс всегда являлся в пиджаке, застегнутый на все пуговицы, с темным бантом на воротничке, немного старомодный, целовал дамам руки и, полный скромного достоинства, церемонно усаживался в тихом месте. На русское Рождество ему выпал жребий быть «Царем», и он покорно возглавлял стол, в золотой бумажной короне на голове, — бледный, немного грустный, немного далекий, словно стертый, словно в тумане…
Или это теперь он вспоминается мне таким?
В этом году я провела русское Рождество в Киеве. Ночь была, как и полагается быть «ночи под Рождество»: хрустел снежок, в свете месяца поблескивали заиндевевшие деревья, сугробы. А в теплой комнате — украинский борщ, холодец кутья… Невольно мне вспомнилось «Вы-то поедете… А я вот…» Вспомнился мой рождественский ужин на Таити, шелест пальм у веранды, искусственный снег на искусственной елке, Грэс при воротничке, с бантом и в короне, словно вышедший из другого времени, словно приехавший к нам в карете, а не на автомобиле.
Грэс всегда боялся автомобилей. Он боялся управлять и всегда приезжал с кем-нибудь. Я думаю, дорога была его самым главным врагом на Таити. Та самая почти единственная дорога, что опоясывает весь остров, при которой когда-то было принято селиться, чтобы не чувствовать себя совершенно оторванным от остальных, и которая теперь громыхает возле самых домов: то и дело проносятся автомобили, грузовики, мотоциклеты.
– Как жаль, что ваш прелестный домик так близко к дороге. Вы не боитесь за ваших животных? — как-то спросила я.
Домик Грэса был полон не только картин и книг — в больших клетках у наружной стены чирикали птицы, куры с цыплятами разгуливали по всей не ограниченной заборами территории, и четыре кошки то и дело сновали в дом — из дому.
– Да, боимся, конечно, уже одна кошка стала жертвой дороги. — И он махнул рукой и отвел глаза, как делал всегда, когда не хотел о чем-нибудь говорить.
Он отмахивался точно так же, когда разговор заходил о политике. Я уверена, что не только со мной, но даже с его многолетними друзьями, тоже русскими, которые давно живут на Таити, о политике он не разговаривал. Почему? Не знаю… Разница взглядов?» Он просто поворачивался в профиль в одну сторону и махал рукой — в другую. Мне в этом слышалось: «Ну как можно говорить о политике нам, двум-трем русским на этом маленьком острове, перед лицом такой стихии “Моана Нуи" – Великого Океана? Вот он только захочет и поглотит всех со всеми нашими “разницами взглядов”…»
Иногда мы ездили вместе к этим старым знакомым Грэса — генералу Смолину[74] и его жене, живущим и поныне на Таити в маленьком, но хорошо спрятанном от дороги домике в глубине большого сада. Мы читали стихи, мы искали общих знакомых, разбросанных по всем странам света, копались в старых русских книгах и журналах, заполнявших полки Смолиных. Иннокентий Семенович сам не был чужд перу, вернее, дребезжащей, много раз чиненной машинке, которой он даже посвятил одно из своих стихотворений. Ему есть о чем рассказать. Это не только райское прошлое Таити, но еще дальше — Сибирь, Маньчжурия… Внезапно здесь, среди пронизанного лучами солнца тропического сада, вырастал далекий снежный и порою страшный мир воспоминаний: тигр, схвативший китайца прямо на ходу поезда, медведь, приходивший в церковь погреться, и люди, зачастую пострашнее тигров и медведей…
Для этих поездок Грэс и я встречались в городе, в Папэ-Этэ. Потом Грэс непременно пересаживался в мой автомобиль, чтобы управляла я, а не он, что меня всегда очень приятно удивляло, так как мужчины редко доверяют женщинам руль вообще, а мне — в особенности. Мой муж ни за что бы не сел в автомобиль, которым бы управляла я, и если бы недобрый гений «Авоська», которого я всегда приглашаю на почетное место рядом с собой, я бы тоже далеко не уехала.
Помню, Грэс искренне сожалел, когда выяснилось, что мы должны уезжать.
– Вот тебе и раз… Да как вообще можно уехать с Таити? — И он сделал широкий жест рукой, включая в него и море, и небо, и кокосовые рощи.
– Конечно мне жаль расставаться со всем этим… А особенно с друзьями, — ответила я, и, стараясь себя подбодрить, добавила: — Ну, насчет ваших пальм… Все же и северные деревья хороши. Я все же больше люблю ели и березы… вот.
– Ну да… облетят ваши березы и будут торчать полгода уныло голые палочки… Только на березовую кашу и годятся. Да что и говорить. — И Грэс опять повернулся в профиль и махнул рукой. Может быть, и он уговаривал себя не скучать о березах?..
Я замолчала.
Но уехать все-таки пришлось. В один из сентябрьских дней я поднялась по знакомому трапу. Грэс был среди провожающих Он рано ушел, наверное, не хотел управлять автомобилем в темноте. Или ушел от шума — он его всегда избегал.
– Пишите мне просто: «Грэс, Таити», — обронил он на прощание.
Увешанная до ушей тяжелыми ожерельями из ракушек, с распухшими от слез красными глазами, я проводила его до лестницы. Я видела его опять сквозь туман. Но может быть, это был туман прощания с Таити… Я не думала, что, спустившись на берег, он ждал, что я обернусь. Об этом я узнала позже, из его письма, помеченного на обратной стороне упрямо кратким адресом: «Грэс, Таити». Это не было кокетством, бравадой известностью. Это была все та же влюбленность в те времена, когда на Таити все знали друг друга. Даже я еще застала время, когда можно было снять телефонную трубку и сказать: “Дай-ка мне, пожалуйста (таитяне все говорят на «ты»), этого самого, ну, знаешь, с усами, у которого лошади… Я забыла фамилию…” И, представьте, соединяли с тем самым, с усами. И мне было очень грустно, когда однажды в ответ на такую же просьбу мне твердо сказали:
– Номер, пожалуйста.
– Да я не знаю… — привычно затянула я.
– А я тем более, — сухо ответила телефонистка и повесила трубку.
И я окончательно поняла, что новая эпоха уже началась. А потом вообще Таити в телефонном отношении стал как все прочие почтенные острова мира.
Прошлым летом у нас в Париже гостила наша приятельница-таитянка. Вернувшись домой, она передала от меня Грэсу скромный подарок — русский деревянный стаканчик для его кистей — на память о нашей предполагавшейся совместной поездке в Киев, а также обещание написать позже. Но письма я отправить не успела. Возвращаясь к себе, уже заворачивая в свой хорошенький домик на краю дороги, Грэс столкнулся с проносившимся мимо автомобилем Он умер в госпитале, в сентябре, ровно через год после того вечера, как мы попрощались на пароходе.
Я никогда не была на кладбище на Таити. Никто из моих знакомых не был похоронен там. Теперь, если я когда-нибудь и вернусь, я вернусь не только к лагуне — по дороге, до или после купания, я зайду на кладбище. Послушать, как с тихим шелестом будут осыпаться цветы франжипанье на могилу, где покоится этот верный рыцарь Искусства, влюбленный в Таити. Рыцарь, который убежал от цивилизации. И которого она все же настигла. И убила.
Выставка Шагала в Париже
…Да никуда выставка не шагала, это художник Шагал. И не художник шагал, а художник Шагал. Понимаешь? С большой буквы. Это его так зовут. Он у вас там не очень известен, вероятно, потому, что он, кажется, нелегальным порядком вывез свой талант за границу. И кроме того, манера, в которой он этот талант проявляет, совершенно не подходит для формирования сознания трудовой массы. Да он вообще и никакому сознанию не подходит. Его нужно смотреть наполовину потеряв сознание. Коровы у него, и бараны, и люди, и скрипки — все вверх тормашками по воздуху летает, преодолевая все установленные наукой законы притяжения и другие прочные устои. Это даже несправедливо – показывать такое человеку после честного трудового дня, когда он нуждается в отдыхе для дальнейшей деятельности, а не в том, чтобы стоять и угадывать, почему же все эти знакомые предметы передвигаются без всякого порядка и назначения.
