Андрей Лазарчук - Иное небо (Чужое небо)
16.06.1991. 02 час. 30 мин.
Люблино, ул. Паулюса, 7/11, кв. 7
Пятясь, пятясь, пятясь, скребя ребрами по стене, я добрался до угла. Ослепленный и высвеченный, я был как на ладони, но они почему-то не стреляли. И только когда я, загремев водосточной трубой, рванул за угол, ударил одиночный выстрел. Трассирующая пуля огромным бенгальским огнем размазалась по асфальту и врезалась в стену дома напротив. И тут же забухали сапоги. У меня было полсекунды форы и легкая обувь, им нужно было пробежать на полсотни метров меньше. Спасло меня то, что впереди замелькали фонарики, и те, которые гнались за мной, не стали стрелять, чтобы не попасть в своих. То есть пальнуть-то они пальнули, но в воздух, я даже полета пуль не слышал. Подворотня справа... проходной двор... еще подворотня... через забор... подво... Все. Ворота закрыты. Пришли. Спрятаться в подъезде? Заперто. Свет в окне на третьем этаже. Пять этажей, пятнадцать кнопок на щитке, окно левее лестницы – скорее всего, седьмая квартира. Я вдавил кнопку. "Сашка?" – тут же спросил низкий голос. "За мной гонятся солдаты, – сказал я. – Впустите, пожалуйста". Замок щелкнул. Я толкнул дверь и мгновенно оказался в подъезде, и захлопнул ее за собой, и привалился к двери изнутри. Сапоги... сапоги... сапоги... не заметили... не заметили... не заметили... Дверь подергали, потолкали – без особого, впрочем, рвения. "Открыто, господин сержант!" – закричал кто-то вдалеке. Кричали по-немецки, но с сильным акцентом. Сержант... Французы? Вроде бы не было французских частей... впрочем, все смешалось в семье народов... На крик побежали. "Брать живым!" – начальственный голос. Живым так живым, кто бы возражал...
На третий этаж я поднимался, наверное, полчаса. Было абсолютно темно. Как в пещере. Как в фотолаборатории. Как у негра в жопе.
– Вы ранены?
Впустивший меня человек стоял в дверях своей квартиры, я видел его силуэт на серо-синем.
– Нет, я цел, – сказал я. – Спасибо. Вы меня спасли.
– Похоже, вы удирали от них по канализации, – сказал он, потянув носом.
– Хуже. Я прятался в отстойнике.
– Вода есть, хоть и не очень горячая. Вот сюда, направо. И не зажигайте свет – окно выходит во двор.
Отмываясь, я извел большой кусок табачного мыла. Все равно казалось, что от меня разит, как от козла. Одежду я замочил в содовой пасте. Сумку просто обмыл, внутрь говно не попало. Хозяин дал мне пижаму.
– Перекусить? – предложил он.
– Если можно.
– Можно.
Кухня было освещена своеобразно: шкалой включенного приемника. Света было достаточно, чтобы видеть, как хозяин ставит на стол сыр, хлеб, коробку с картофельной соломкой, бутылку вина.
– Мяса я не ем, – сказал он. – Поэтому не держу. Так что не обессудьте...
– О, господи, – только и смог сказать я.
Сколько-то минут мы молча ели. Я вдруг почувствовал, что пьянею – не столько от легкого, кислого вина, сколько от покоя и еды. Потом он спросил:
– Значит, вы были у отстойников?
– Да, – сказал я, помедлив.
– И вы... видели?
– Да.
Я видел. Из двух армейских крытых грузовиков в отстойник сбрасывали трупы. И я это видел. Но засекли меня не там. Засекли меня просто на улице: то ли ноктоскопом, то ли по запаху.
– Значит, все это правда...
Он налил вино в стаканы.
– До часу ночи еще было что-то слышно, – он кивнул на приемник. Приемник был старый, но очень хороший: "Полюс". – Еще что-то пробивалось. А с часу... Армейские глушилки. Вы их видели, наверное. Такие фургоны, похожие на цистерны...
Тут он был не прав, армейские глушилки на цистерны не походили, это были обычные крытые прицепы с телескопической мачтой, наподобие тех, с которых ремонтируют уличные фонари и прочее. Но возражать я не стал. Собственно, вся моя надежда и была – на эти фургоны...
– Пейте, – сказал он. – И я с вами. У меня сын ушел. Позавчера еще. Когда стреляли на улицах. А сегодня передали: партия берет власть непосредственно...
– Партия... – пробормотал я и в два глотка опустошил стакан. Партия... Ах, суки...
– Жена на курорте, – сказал он. – Вчера звонила. Сутки дозванивалась. Я ей не сказал. Сказал, что все нормально.
– Суки позорные.
– Я бы пошел – вместо него. Но я не знаю, куда надо идти.
– Никуда не ходите. Это все провокация. Очень подлая провокация.
– Я понимаю. Только я все равно бы пошел. Может, еще пойду.
– Не надо. Скорее всего, обойдется.
Он покачал головой.
– Они разливали бензин по бутылкам, – сказал он. – В гараже еще целый ящик. Они бы пришли за ним...
– Можно? – я кивнул на приемник.
– Да, конечно...
На всех диапазонах был дикий вой. Только на коротких, на четырнадцати метрах, пробивалась то ли морзянка, то ли цифровые группы, да на длинных царила тишина. Не было даже Вагнера.
– Эти тоже молчат, – вздохнул хозяин. – Наверное, нечего сказать...
И как бы в ответ в приемнике зашуршало, защелкало, потом непрофессиональный, недикторский, но довольно сильный голос произнес: "Внимание. Господа, всем внимание. Через несколько минут будет передано важное сообщение. Ахтунг, ахтунг. Нах ейнигер цайт..."
– Вас как зовут? – спросил хозяин. – А то неловко как-то...
– Игорь.
– Хорошее имя, – похвалил он. – В нынешних условиях особенно хорошее. А меня Герберт. В честь Уэллса. Родители увлекались. Сашке отчество досталось – все думают, что он дейч. Говорил ему: смени...
– Не хочет?
– Не хочет, мерзавец.
– Ну и правильно.
– Это сейчас правильно...
"Не отходите от приемников. Через одну-две минуты будет передано важное сообщение..."
– Коррумпированное правительство низложено, власть переходит в руки партии, всем сохранять полное спокойствие... – предположил я.
– Скорее всего, – согласился Герберт. – Ничего смешнее уже не выдумать. Хотя нет, почему же...
Если бы я смотрел на окно, то, наверное, ослеп бы, как ослепли в свое время Рыбаков и двое его ребят, их каким-то чудом, через Красный крест, выцарапали у короля Бехруза, я помню их лица: бронзовый загар с розовыми рубцами там, где сошла кожа, и неподвижные, обесцвеченные, вареные глаза... но я смотрел на приемник, а Герберт смотрел в стакан, он наливал вино, и в этот момент все вдруг превратилось в негатив: черное окно стало ослепительным, белый холодильник – черным, рука Герберта – тоже черной, а бутылка – прозрачной... В следующий миг я прижимал Герберта к полу, зажмурив изо всех сил глаза и ожидая испепеляющего жара, и в то же время автоматически вел счет секундам: семь... восемь... девять... десять... одинна... И тут врезало.
Впрочем, я ожидал большего. Я ждал – кувалдой по голове, и долгий звон в опустевшем черепе... оказалось: тугой толчок, металлический протяжный удар и сходящий на нет далекий вой... впрочем, в ушах все равно была вата, и что говорил Герберт, я не слышал. Он что-то говорил, кричал. Сиди, крикнул я, сейчас! Я встал на ноги и повернулся к окну.
В половине окна стекло уцелело, и там отражался холодильник, а на нем приемник со светящейся шкалой, но я никак не мог понять, что это шкала, и смотрел на нее, как баран, ничего не понимая... потом все-таи понял и смог перевести взгляд наружу, в темноту. Сквозь лиловые пятна проступила красная точка, я сощурился: действительно, красная точка, похожая на огонек тлеющей сигареты – в небе, невысоко, неподвижно.
Потом от нее полетели искры, вверх и вбок, погасли, полетели снова сноп искр... Это Измайловская игла, сказал рядом Герберт. Это взорвали Измайловскую иглу...
Я покрутил настройку приемника. Не было слышно даже несущей волны. На коротких... на коротких по-прежнему вой и скрежет. Взорвали, сказал Герберт, надо же... Он тяжело, боком опустился на стул и вдруг затрясся. Глаза у него были закрыты, рот свело, руки вцепились в край столешницы мертво, как якоря. Кажется, он что-то говорил, но на волю прорывались лишь искореженные лающие звуки. Я сунулся в холодильник: там стояла еще одна бутылка вина. Нашел чайную чашку, налил до краев, поднес ему ко рту. С трудом, расплескав половину, он выпил вино. Чуть обмяк. Ничего, сказал я, все это ничего... пойдемте, я вас положу. Он дал увести себя в комнату, показал на диван: здесь. Он был слабый, как столетний старик. Разберетесь тут, что и как, сказал он, вон – комната сына, там и ложитесь...
Я прибрался на кухне и даже помыл уцелевшую посуду. Выстирал и развесил свою одежду. Просто постоял у окна. Игла полыхала, как свечка. Взрывом ей, похоже, срубило вершину, и образовалась труба, набитая всякой горючей и полугорючей дрянью. Потушить такой пожар невозможно. Надо просто ждать, когда все выгорит. Да, а взрыв-то был, по всей видимости, мини-ядерный: скажем, рентгениевая бомбочка двадцатитонного эквивалента...
Ровно в пять часов раздался звонок в дверь, и голос в динамике сказал:
– Папка, открой, это я.
16.06.1991. 11 час.
ул. Паулюса, 7/11, кв. 7
Сквозь сон я видел: Герберт стоит в дверях и смотрит на этот табор, смотрит долго-долго, и глаза у него при этом... Умереть можно за такие глаза. В комнате сильно пахло гарью, пылью, бензином, табаком, потом – не было у них ни сил, ни времени отмываться... они повалились на брошенные на пол одеяла, как срезанные одной очередью. Семь человек: пять мальчиков и две девочки, лет по пятнадцать-семнадцать, не больше. Команда... Щенячья бригада.
