Андрей Колганов - Жернова истории - часть 1
Смысл этих передвижек ясен любому непредвзятому наблюдателю – Сталин усиленно готовит (если уже вполне не подготовил) организационное окружение любого своего соперника в партии, каким бы личным авторитетом он ни пользовался, и какой бы высокий пост ни занимал. С устранением Троцкого с поста Председателя РВС в стране не осталось ни одной организационной силы, которую можно было бы противопоставить Секретариату ЦК. Впрочем, у Зиновьева остается еще Коминтерн, но сможет ли он занять самостоятельную позицию?
Реальность такова, что уже через полгода-год назначенные Сталиным через Секретариат и Учраспредотдел ответственные работники – секретари и заместители секретарей губкомов и укомов, начальники отделов губкомов, всесильные инспектора ЦК и т. д. — смогут подобрать для него практически любой состав делегатов очередного съезда. Думаю, пример прошедшей XIII партконференции должен был открыть глаза любому, кто добровольно не нацепил на них плотную повязку. Отдельные исключения погоды не сделают. Таким образом, в руках генсека оказывается принятие всех важнейших партийных решений, в том числе судьба выборов в состав ЦК, а значит, — и в Политбюро.
Если вы наивно полагаете, что Сталин станет добровольно делиться с вами этой властью, то тогда вы вполне заслуживаете своей дальнейшей участи. О, и вы, и Зиновьев вполне можете сохранить за собой все занимаемые посты. Но значение их отныне сделается чисто декоративным…"
Каменев откинулся на спинку полукресла и сжал руки в кулаки. Да, они с Зиновьевым не давали себе труда как следует задуматься над подлинным значением той тихой кропотливой работы, которую вел в Секретариате Сталин. Неужели неизвестный корреспондент прав, и всем им грозит участь превратиться в красиво раскрашенных марионеток в политическом театре Сталина? Но что же делать? Надо немедленно показать это письмо Григорию…
* * *Мне неизвестно было, дошло ли мое письмо до Каменева, и какое оно оказало воздействие, и, главное, сможет ли оно подтолкнуть Каменева с Зиновьевым на то, чтобы предпринять какие-то политические шаги? Но большего сделать было нельзя, и оставалось лишь ждать. Однако не просто ждать, а готовить подвижки и с других сторон.
Следующим моим шагом в деле воздействия на готовящийся XIII съезд РКП (б) стал визит на Сухаревку. В воскресенье, 13 апреля 1924 года, прямо с утра, выхожу пешком на Садовое кольцо и дожидаюсь "букашки". Трамвай маршрута "Б", пролегавшего по Садовому кольцу, пришлось брать штурмом. И хотя я за прошедшие с памятного сентября более полугода уже успел несколько улучшить свою физическую форму, первый штурм оказался неудачен. К публике, уже и так висевшей гроздьями на подножках, уже решительно никак невозможно было прицепиться. Лишь когда следом за "букашкой" подошел трамвай N10, мне все-таки удалось втиснуться на подножку и даже продвинуться на пару шагов вглубь вагончика. Кто-то из менее удачливых, но более предприимчивых, оседлал "колбасу" (сцепное устройство), рискуя быть освистанным ближайшим постовым милиционером.
Первой узнаваемой приметой приближения рынка впереди по ходу трамвая выросла двухступенчатая Сухарева башня, стоявшая практически поперек Садового кольца, так, что трамваям и извозчикам приходилось огибать ее с обеих сторон. Обогнув башню, вагончик выкатился собственно на Сухаревку, которая встретила трамвай плотной многоголосой толпой, запрудившей рельсовые пути, и неохотно уступавшей дорогу транспорту. Слева стояло вполне знакомое мне полукружье Института Склифосовского с его небольшим куполом в центре, классическими портиками и колоннадами. Вдоль ограды Института Склифосовского выстроились палатки торговцев, а на другой стороне площади, за трамвайными путями, бурлила неорганизованная толкучка. Вот туда-то мне и надо.
Вывалившись из недр трамвайного вагончика вместе с большой группой потенциальных покупателей и продавцов, я ввинчиваюсь в толпу торгующих и начинаю внимательно разглядывать разложенные прямо на мостовой, на мешковине, на досточках или ящиках предметы торговли. Чего тут только нет! И прежде всего тут не видно того, что нужно мне. А торгуют тут в основном одеждой, почти новой и сильно поношенной, в значительно меньших масштабах – обувью, причем вид ее еще более жалок, нежели у одежды. Хотя, надо сказать, в толпе шныряют субъекты, предлагающие на продажу целые связки совершенно новых кожаных сапог – да и сами эти торговцы выглядят одетыми весьма небедно. Но сапоги мне ни к чему.
Продвигаюсь вперед в хаосе продавцов и покупателей. Вот разложены у ног продавцов разрозненные кучки самых разнообразнейших предметов домашнего обихода – посуда, утварь, столовые приборы. Попадаются также инструменты, часы, разок мелькнул в пределах обзора электрический карманный фонарик. Кстати, цилиндрический карманный фонарик зажат и у меня в левом кулаке… Я двигаюсь все дальше и дальше. Меня уже не раз хватали за рукав, спрашивая – что, продаю ли фонарик, и почем, или, может, сам чем интересуюсь? То отбрехиваясь, то молча вырывая руку, продолжаю свой путь. Вокруг мелькают зипуны, пальто, шинели, полушубки, меховые жилетки – апрельское солнце светит ярко, но от земли еще тянет зимним холодом, и по углам дворов и под стенами еще жмутся повсеместно кучи серого не растаявшего снега.
Вот уже около часа приходится просеивать это людское месиво, над которым стоит неумолчный гул тысяч голосов. Дело не простое – тут не приходится просто шляться из конца в конец, и зыркать по сторонам. Тут надо быть все время начеку. Хотя одет я максимально непритязательно – достал с антресолей валявшуюся там еще с гражданской шинельку, под шинельку – гимнастерку, нацепил кепку попроще, — но лицо в карман не спрячешь. Опытный карманник сразу выделит из толпы непростого покупателя. А еще по прежней жизни помнился мне рассказ одного из моих дедов, как он посещал Сухаревку…
Дед мой был тогда еще совсем молодым и работал слесарем. И по молодости лет относился он к рассказам некоторых своих родственников и знакомых о вездесущих и необычайно ловких карманниках, орудующих на Сухаревке, со здоровым недоверием. И вот, чтобы доказать окружающим, а больше – самому себе, что не так страшен черт, как его малюют, он отправился на Сухаревку с твердым убеждением, что уж у него-то из кармана ничего вытащить не сумеют. Однако для страховки он взял с собой кошелек, наполненный не деньгами, а мелкими металлическими обрезками, взятыми из мастерской, где он работал. Сунул кошелек в боковой карман брюк – и вперед.
Не успел мой дед ступить по земле Сухаревки и нескольких десятков шагов, как вдруг почувствовал не слишком сильный, но чувствительный удар по затылку. Дед в гневе обернулся, но никого поблизости, кто мог бы сойти за его обидчика, уже видно не было. А на мостовой лежал его собственный кошелек, который и прилетел ему в голову, пущенный рукой раздосадованного карманника, не получившего ожидаемой добычи…
Но вот, наконец, мой взгляд за что-то зацепился. Нет, это еще не искомый предмет. Это продавец. Мятое, неухоженное, но некогда дорогое пальто черного сукна с вытертым до блеска бархатным воротником. Шляпа-котелок, пришедшая в еще большее небрежение. Пенсне на худощавом, точнее, осунувшемся лице, явно знававшем лучшие время. Да и взгляд какой-то такой… малость затравленный. Кажется, что ему уже лет шестьдесят, хотя наверняка в действительности субъект помоложе. Ну, явно из "бывших", не нашедших себе места в НЭПовской России. Теперь я уже четко ухватил в толпе этого человека и чисто инстинктивно двинулся в его сторону. И подсознательная догадка не подвела меня.
У ног худощавого субъекта в суконном пальто и котелке пристроилась она. Та, кого я так долго искал в этой толпе. Она ласкала взгляд совершенными формами, и казалось, взирала на окружающих с гордым видом – "я знаю себе цену!". И в самом деле, она имела на это право. Черные эмалевые поверхности, блеск никелированных деталей, соразмерная каретка и надпись "МЕРЦЕДЕС". Русскими буквами! Значит, и шрифт на машинке русский. Машинка выглядит совсем новой – не исключено, что ее ввезли по недавнему торговому договору с Германией. До войны самый дорогой "Ремингтон" шел аж за 325рублей (а более дешевые модели типа "Ундервуда" можно было и за две сотни купить), но сейчас пополнение парка машинок очень небольшое, а успело их выйти из строя за годы мировой и гражданской войн ой, как немало. И теперь даже в государственном магазине цена самой дешевой пишущей машинки ("Smiths-Premier") здорово кусается – аж 300 рублей! Так что я не удивлюсь, если продавец за подержанный агрегат запросит никак не меньше двух сотен.
Но "бывший" огорошил меня:
— Тридцать пять червонцев, — сухо и немного желчно бросил он, оглядев меня с головы до ног, и, видимо, не сочтя достойным покупателем.
Э, так не пойдет! Пятьдесят червонцев – это вообще весь мой запас наличности, а с собой и всего-то тридцать!
