Неизвестно - Кублановский Год за год
Пятая Градская, единственная, кажется, больница под патронажем Патриарха.
Неуравновешенный охранник:
— Все тут какие-то контуженые.
— Дак ведь это больница, молодой человек, потому, естественно, тут и столько больных, — заметил я.
— Да я не об этих. Я о врачах.
Медсестричка, тупя глаза:
— У нас больница экономкласса.
Старая московская постройка рубежа прошлых веков, длинные коридоры, один к одному, как у Пастернака “В больнице”. Не только Донской напитал меня энергией на лежанье, но и это стихотворение. Помнится, когда-то читал “федоровца” Кожевникова: какое светлое и радостное чувство тот испытал, когда узнал о своем смертельном диагнозе. То же и Пастернак (с его инфарктом осенью 1952 г.): это надо ж — 5 часов пролежать с обширным инфарктом в приемном проходном покое совковой больницы и чувствовать лишь благодарную радость. (Только 2 последние строки этого замечательного стихотворения мне по-прежнему неприятны.)
Захватил я в больницу и подаренный в Рыбинске Борей Коротковым знаменитый “степано-тыняновский” томик Хлебникова.
Ученые литературоведы — народ твердый, нарочито бесстрастный, и только в отношении Хлебникова они позволяют себе комплименты, отдающие заклинаниями. Степанов, бедный, под конец своей статьи и вовсе сорвался: “В. Хлебников — не только величайший поэт нашей эпохи, но и будущего”. Представляю, как он, бедняга, наложил в штаны, когда вскоре товарищ Сталин указал, кто есть величайший. И хорошо еще, что не заставил Степанова с Тыняновым давать в четыре руки показания, что Хлебников был “белогвардейским наймитом”.
Степанов и погиб как-то “по-хлебниковски”: средь бела дня утонул в пруду в Переделкине.
Еще читал пастернаковскую “Вакханалию” (а впервые, помню, ее узнал в середине 60-х в каком-то толстом журнале и — не понравилось). Есть в ней, однако, что-то завораживающее, тонко-эротическое, да и… “секс” на зимней лестничной площадке! Представляю, как бы написал об этом какой-нибудь совр. автор. А у Б. П. одной строкою:
“Хорошо хризантеме / Стыть на стуже в цвету”.
А остальное — около этого.
Ну и, конечно, эпилог (он мне и тогда, в 65-м, понравился). Хотя с цветами П. тут немножко “зарапортовался”.
Не привычный “Подъем”, а — “Пробуждение” значится в расписании над медсестринской дежурной конторкой. И это, видимо, одна из немногих примет того, что врачебное учереждение — под патронажем Церкви.
Здесь время остановилось: особенно заметно это по кухне — 50-е? 60-е? 70-е годы? Словно у нас во всех больницах один повар с одним меню на все времена. Совковый классический компот из сухофруктов, серая котлетка с рожками и мутный суп.
Но такова нынче бедность человеческая: утром выписывают пациентов, а никто из них не уходит — дожидаются пообедать.
26 ноября, четверг, 730 утра.
Еще читал переписку Гоголя (М., 1988; излет сов. власти — тираж 100 000!). (Через десять лет тираж бы упал до 2000 — 3000 максимум.)
“Не пишется” Гоголя — носит характер поэтический. Сам “механизм” писателя “способность творить” исключительно по вдохновению (а обычно у прозаиков это напополам с ремесленными усилиями) — все это у Гоголя “поэтическое, слишком поэтическое”. А писал прозу. Тут, возможно, зерно гоголевской творческой драмы.
Жуковскому (31.X.1836): “…мое птичье имя. <…> Мне даже смешно, как подумаю, что пишу „Мертвых душ” в Париже”.
“Способность творить все не возвращалась <…>; на меня нашло безблагодатное состояние” — все скорее из области поэзии, чем прозы.
Еще Жуковскому: “„Искусство есть примиренье с жизнью”. Это правда. Истинное созданье искусства имеет в себе что-то успокаивающее и примирительное. <…> Душа по прочтении удовлетворена”…
От гибели Пушкина Гоголь никогда не оправился; как писатель — иссох.
Плетнев — Гоголю (27.X.1844): “Когда умер Пушкин, для прочих друзей все умерло лучшее его: стремление к совершенствованию идей в нашей литературе, управа с эгоизмом и невежеством, вера в единство истинной церкви, которую должны из своего круга образовать благородные люди, понимающие дело и ни для чего не кривящие душой”.
Сам Гоголь — по Плетневу (и справедливо) — “писатель монотонный <…> неправильный до безвкусия и напыщенный до смешного, когда своевольство перенесет тебя из комизма в серьезное”.
30 ноября, 20 часов, Переделкино (сейчас из Поленова).
Сегодня 9 лет смерти Федора Дм. Поленова. Лития на Бёховском погосте, сырой бесснежный денек; отец Алексей; и много цветных лампад в храме, их успокоительные огоньки.
Катастрофа (позавчера) “Невского экспресса”. Аналогичный теракт с тем же составом и чуть ли не в том же месте был два года назад. Одна из пассажирок теперь попала в беду вторично (снова сильно ранена и чуть ли не те же самые переломы). 26 погибших (на деле — больше; экспертиза фрагментов тел).
1 декабря, 2230.
Первый концерт Декабрьских вечеров: современники Генделя (и сам Гендель — двадцатилетний). Как всегда, поражает меня в России вот это: среди всяческих харь и морд, пролаз и жулья — вдруг нечто рафинированнейшее и чистейшее вроде сегодняшних исполнителей. А — “Оркестр Pratum Integrum” — художественный руководитель Павел Сербин. Откуда берутся эти славные молодые люди — скрипачи, флейтисты, виолончелисты? Кажется, неоткуда им браться при таком градусе общественного загрязнения. Ан нет — берутся.
Иоганн Маттезон (1681 — 1764) — гамбургский композитор, посол Великобритании в Гамбурге заказал ему оперу о… Борисе Годунове (!) в 1710 году, через 100 лет после Годунова. Тогда опера не пошла, Маттезон вдруг забрал из театра свою партитуру.
И вот сегодня “Арию Ивана” (очевидно, Грозного?) исполняет в Пушкинском британский тенор Дэниел Тернер. Чудны дела твои, Господи.
2 декабря, 7 утра.
Сейчас по НТВ: какой-то парень-артист: “Мой рекорд — 365 женщин в год”. Доброе утро, страна!
4 декабря, пятница.
Потерял (при плохом самочувствии) день на НТВ: польстился записью передачи о Сталине.
Какой-то усатый мужик, кривоногий, с массивным значком на лацкане.
— Что это у вас за знак? — Ветеран спецслужб (с вызовом).
Зашла колготня о том, где был Сталин в первые дни войны. Он:
— Это теперь уже общеизвестно: молился, просил Бога за Россию.
И вдруг мне:
— И вам, Кублановский, который афиширует себя как христианина, стыдно этого не знать.
Наташа с детьми отдыхала в осенние каникулы в Израиле. Вася написал бабушке об этом письмо: “Такого количества евреев я еще никогда не видел”.
Возвращался на машине из Останкина (уже затемно). Радиоизвестия. Скончался артист Вяч. Тихонов (легендарный Штирлиц из “Семнадцати мгновений весны”). Представитель ФСБ по связям с общественностью: “Смерть этого артиста — катастрофа для российских спецслужб”.
5 декабря, суббота.
Есть люди, которым, кажется, всегда есть что сказать, и никакое многословие их не смущает. Мое же повествовательное мышление “построфно”, “построчно” (возможно, издержки профессии).
И в массиве прозы я всегда сразу ощущаю куски… сверхпрозы, т. е. написанной по, в сущности, поэтическому вдохновению, а не в результате просто добросовестного ремесленного усилия по выполнению самозадания.
Поэзия — что же это? Вот стихотворение Рубцова “Ветер всхлипывал, словно дитя…” (видимо, конец 60-х гг.). Четыре строфы, банальные рифмы, словарь, “ничего особенного”. А ведь гениально.
6 декабря.
Вчера. Добрый хороший вечер в музее Пушкина (читал “Перекличку”). Подтянулись “последние могикане” культуры; как говорят на флоте, “нас мало, но мы в тельняшках”.
Собственно, прежнее положение инакомыслящего самиздатчика. Только тогда со своею бледной машинописью противостояли агитпропу совковому, а сегодня — со своими мизерными тиражами — агитпропу гламурному.
Да, прежняя образованщина — ныне представляется достойным культурным слоем, уникальным социальным образованием (простите за тавтологию) с приличным и даже хорошим культурным аппетитом и, главное, вполне бескорыстным отношением как к своей профессии, так и к миру.
7 декабря, понедельник.
Сидел в знакомом шалмане на переделкинском рынке. За окнами наконец-то шел крупными хлопьями долгожданный снег. И из угла вместо дежурной попсы мило блеял Окуджава про то, как “самая главная песенка шевельнулась в груди” и проч. Горячая куриная лапша (лапша ручной выделки) хорошо сочеталась с первым зимним деньком.
Комичный мой облик: на старости лет стал похож одновременно и на раввина, и на Ивана Тургенева.
9 декабря, среда.
Затемно, снежным утром прийти в храм — ничего не бывает лучше. Сегодня так (в 8 утра) в церкви Иоанна Предтечи на Пресне. Несколько фигур в полутьме, не мощный, но в меру хор. Как раз — к Символу Веры. Здесь служил отец Борис (Михайлов), здесь отпевали Диму Борисова, Валю Ашкенази (“твой окаменевший холодный лоб”).
![Александр Солженицын - Русский вопрос на рубеже веков [сборник]](/uploads/posts/books/142120/142120.jpg)
