Терри Иглтон - Почему Маркс был прав
Если социалистическая революция, как правило, сопровождается насилием, то главным образом потому, что классы собственников редко бывают готовы без борьбы отказаться от своих привилегий. И все же есть серьезные основания надеяться, что такое применение силы может быть сведено к минимуму. Потому что для марксизма революция отнюдь не является синонимом государственного переворота или внезапной вспышки недовольства. Революция - это не попытка разрушить государство. Скажем, перевороты, совершаемые правой военщиной, могут радикально менять государственный строй, но от этого они не становятся революциями в марксистской трактовке данного понятия. Строго говоря, революция происходит только тогда, когда один общественный класс свергает правление другого и заменяет его собственной властью.
В случае социалистической революции это означает, что организованный рабочий класс вместе со всем спектром своих союзников отбирает власть у буржуазии или капиталистического среднего класса. Правда, Маркс рассматривал рабочий класс как самый многочисленный класс капиталистического общества. Мы также говорим здесь о действиях большинства, а не малочисленной кучки восставших. Поскольку социализм представляет собой народное самоуправление, то никто не может совершить социалистическую революцию от вашего имени, подобно тому как никто не может от вашего имени превратить вас в знатока покера. Как писал Г. К. Честертон, такое народное самоопределение есть «вещь, аналогичная написанию личных любовных писем или прочистке собственного носа. Есть вещи, которые мы хотим, чтобы человек делал сам, даже если он делает их плохо» [2]. Мой лакей может быть гораздо более искусным в деле прочистки моего носа, чем я сам, но то, что я всегда (или, если меня зовут принц Чарльз, хотя бы время от времени) делаю это сам, подобает моему человеческому достоинству. Революция не может быть сдана вам на хранение тесно спаянным авангардом подпольщиков. Равным образом, как настаивал Ленин, она не может, совершившись в какой-то другой стране, быть привнесена в вашу на остриях штыков, что попытался сделать Сталин в Восточной Европе. Вы должны сами активно участвовать в ее осуществлении, а не уподобляться тем артистам, которые рассылают своих дублеров собирать деньги под их именем. (Судя по всему, это же скоро будет происходить и с писателями.) Только в этом случае те, кто пока остается относительно беспомощным, смогут приобрести опыт, знания и уверенность в собственных силах, необходимые для переделки всего общества. Социалистические революции могут быть только демократическими. Тогда как нынешний правящий класс представляет собой недемократическое меньшинство. А огромные массы людей, которых в силу своего характера должны увлечь за собой такого рода восстания, будут надежнейшей гарантией от необходимости излишне жестких мер для подавления их противников. С этой точки зрения революции, которые скорее всего будут успешными, также, вероятно, обойдутся минимальным насилием.
Вместе с тем из сказанного, конечно же, не следует, будто в условиях революции охваченные паникой правительства, а тем более в принципе склонные к террору против своего народа, не могут попытаться покончить с протестами за счет кровавых репрессий. Однако даже автократические режимы должны опираться на определенную долю пассивного признания среди тех, кем они управляют, сколь бы скупой и колеблющейся ни была такая поддержка. Вы не можете нормально управлять страной, которая не только постоянно пребывает в состоянии недовольства, но и отказывает хоть в каких-нибудь крохах доверия вашему правлению. Вы можете держать в тюрьме некоторых людей некоторое время, но вы не можете посадить туда всех и навсегда. Упорствовать в этом в течение долгого времени могут разве что окончательно дискредитировавшие себя государства. Возьмем, к примеру, нынешние режимы в Бирме или Зимбабве. Как бы ни шли их дела, в конце концов то, что пишут на стенах, может стать ясным даже для тиранов. Какой бы жестокой и кровавой ни была система апартеида в ЮАР, в конечном итоге она пришла к пониманию, что дальше так продолжаться не может. То же самое можно сказать и о диктатурах в Польше, Восточной Германии, Румынии и других странах советского блока в конце 1980-х. Это также верно и для многих сегодняшних ольстерских юнионистов, которые после многих лет кровопролития были вынуждены признать, что их отвержение католиков в дальнейшем становится просто нежизнеспособным.
Но почему все-таки марксисты больше настроены на революцию, чем на парламентарную демократию и социальные реформы? Ответ - не настроены или по меньшей мере не всецело. Подобная зашоренность присуща только так называемым ультралевым. Одним из первых декретов большевиков, когда они пришли к власти в России, была отмена смертной казни. Приверженность реформистским или революционным подходам имеет мало общего с «болением» строго за «Эвертон» либо за «Арсенал». Большинство революционеров были также сторонниками реформ. Не всякое наследие прошлого подлежит реформированию, а сам по себе реформизм не является политической панацеей; но в любом случае революционеры ожидают, что социалистические трансформации наломают дров не больше, чем в свое время выдали феодальные или капиталистические. Подлинное различие между революционерами и реформаторами состоит не в том, что первые могут, скажем, отказаться от борьбы против закрытия больниц, поскольку это отвлекает внимание от первостепенных задач революции. Оно, скорее, в том, что революционеры рассматривают такие реформы в более протяженной и масштабной перспективе. Реформы важны, но раньше или позже вы достигнете предела, дальше которого система не даст вам двинуться, и который марксизм определяет как общественные производственные отношения. Или, выражаясь менее изящным техническим языком, господствующий класс, который контролирует материальные ресурсы, явно не настроен передавать их кому бы то ни было. Вот тогда перед вами действительно обозначится необходимость решительного выбора между реформами и революцией. В конце концов, как заметил социалистический историк Р. Г. Тоуни, вы можете слой за слоем снимать шелуху с луковицы, но вы не можете выдирать коготь за когтем у тигра, предварительно не убив его. Хотя сравнение с очисткой луковицы, скажем прямо, изображает реформы уж слишком легкими. Большинство реформ, которые мы сегодня воспринимаем неотъемлемыми составляющими либерального общества, -всеобщее избирательное право, бесплатное общее образование, свобода прессы, профсоюзы и т. д. - было завоевано во всенародной борьбе, сломившей ожесточенное сопротивление правящего класса.
С другой стороны, революционеры никоим образом не отрицают парламентарную демократию. Если она может послужить достижению их целей, тем лучше. Однако в целом марксисты относятся к парламентарной демократии весьма сдержанно, но не потому, что она демократия, а потому, что она недостаточно демократична. Для простых людей парламенты представляют собой учреждения, которым их раз за разом убеждают передавать свою власть, но для контроля за которыми у них остается очень мало средств. Революцию обычно представляют как противоположность демократии, поскольку деятельность зловещего нелегального меньшинства разрушает волю большинства. На самом деле, как процесс, в котором люди через народные собрания и советы берут на себя управление своей жизнью, революция является гораздо более демократичной, чем все известные доныне формы организации. Большевики имели яркий опыт открытых дискуссий внутри своих рядов, а в их первоначальной программе не высказывалась идея, будто они должны управлять страной как единственная политическая партия. Кроме того, как мы увидим далее, парламенты являются частью государственной машины, главное назначение которой состоит в обеспечении господства капитала над трудом. И это мнение не только марксистов. Как написал один из авторов XVII века, английский парламент есть «оплот собственности» [з].в конечном счете, как утверждал Маркс, парламент или государство представляют не столько простых людей, сколько интересы частной собственности. Цицерон, как мы видели, полностью с этим согласен. Ни один парламент в рамках капиталистического порядка не осмелился бы выступить против всепобеждающей мощи столь почтенных интересов. А если бы он вдруг и в самом деле взялся слишком радикально мешать этим интересам, то ему быстро указали бы на дверь. Так что для социалистов было бы странным рассматривать такие площадки для дебатов как важнейшие средства для продвижения своих целей, а не как лишь один из инструментов наряду со многими другими.
Сам Маркс, насколько можно судить, допускал, что в странах, подобных Англии, Голландии и Соединенным Штатам, социалисты могут достичь своих целей мирными средствами и не отвергал парламентов или социальных реформ. Он также считал, что социалистическая партия способна по-настоящему прочно взять власть только при поддержке большинства рабочего класса. Он активно поддерживал такие реформаторские органы, как политические партии рабочих, профсоюзы, культурные объединения и политические газеты. Наконец, он выступал за вполне конкретные реформаторские шаги, в частности, расширение избирательных прав и сокращение рабочего дня. Надо сказать, что на первый пункт он смотрел весьма оптимистично и считал, что всеобщее избирательное право само по себе способно подорвать капиталистический порядок. Его соавтор, Фридрих Энгельс, также придавал большое значение мирным социальным преобразованиям и предполагал возможность ненасильственной революции.
