Елена Толстая - Большая нефть
Но о том, что могло случиться с буровиками, оставшимися на сорокаградусном морозе в сломавшейся машине, думать тоже не хотелось. Григорий Александрович обмотал шею шарфом, взял рукавицы.
— Яков Петрович! — позвал он Федотова. — Готовы?
— Да.
Федотов положил трубку. Он не оставлял попыток связаться с Казанцом.
Оба выбежали из теплого помещения.
Вездеход рыча полз по темной тайге. Впереди в луче виден был зимник. Буров то задремывал, то просыпался. Его покачивало, иногда он ударялся лбом или виском и вздрагивал. Федотов сидел неподвижно и глядел перед собой, не моргая. Буров видел, что главный инженер страшно встревожен.
Наконец впереди показалась громада машины. Машина стояла неподвижно — одна. Второй нигде не было. В первую секунду у Бурова мелькнула надежда: должно быть, на второй и уехали, а сломавшуюся бросили, чтобы вернуться за ней утром. Буров выскочил на снег и, увязая твердыми валенками, побежал к машине. Федотов шел за ним осторожно, как будто боясь.
Буров заглянул в машину, увидел там людей. Постучал по стеклу — ответа не последовало. И, уже точно зная, что его ждет, открыл дверцу.
Мертвецы. Замерзли.
— Что там, Григорий Александрович? Что? — наседал сзади Федотов.
Вместо ответа Буров яростно шандарахнул кулаком по дверце…
* * *До Казанца сумели дозвониться только утром. Виталий выказал все положенные человеческие чувства: был сильно огорчен случившимся и в то же время возмущен безответственным поведением Левушкина. Он немедленно выехал в Междуреченск для участия в заседании комиссии по разбору чрезвычайного происшествия.
Буров, возглавлявший комиссию, был мрачен как туча. Федотов выглядел встревоженным, озабоченным. Он то и дело оглаживал пальцами портфель, в котором, несомненно, лежали какие-то важные документы. А как же иначе? Предстоит отправить докладную на самый верх. Векавищев сверлил Казанца злыми глазами. Один Дорошин, кажется, был просто по-человечески огорчен случившимся.
Казанец рассказал, как было дело:
— Левушкин пришел доложить, что увозит ребят. Я ему: «Куда ты поедешь на одной машине? Категорически, мол, запрещаю!» А он стоит на своем: «Народ устал, я не могу ждать, иди и сам проси задержаться лишнее время, когда вахта кончилась». Я ему: «Нет, нельзя по технике безопасности. Техника безопасности, — вот еще добавил, — она же кровью писана…» В общем, Левушкин должен был дождаться, когда со смены освободится трактор. Я ему лично приказал. Но он ждать не стал. Мне только потом доложили, когда он уехал.
Виталий повернулся к своему помбуру, и тот подтвердил:
— Я был свидетелем этого разговора. Левушкин сильно торопился, а Виталий ему — «я тебе запрещаю»… Левушкин и говорит: «Я всю ответственность беру на себя».
Оба сели, настороженно наблюдая за членами комиссии. Буров выглядел неприступно: постаревший, с потемневшим лицом и резкими складками у рта. Не поймешь, о чем он думает.
Андрей Иванович Векавищев поднял руку:
— Позвольте мне выступить, товарищи.
Буров кивнул.
Векавищев поднялся и, нарочно отвернувшись от Казанца, произнес:
— Лично я ни одному слову Казанца не верю. Врет он все и не краснеет. Не мог Левушкин так поступить. Левушкин всегда был очень ответственным водителем. И ТБ, писанную кровью, никогда не нарушал. Его даже занудой считали. А сколько ссор из-за этого у него выходило — и с начальством, и с людьми!
— Эмоции попрошу отставить в сторону, — строго заметил Федотов. — Говорите по существу, Андрей Иванович.
— Мне кажется, я по существу и говорю, — возразил Векавищев. — Речь идет об элементарном вранье. О вранье со стороны Казанца. Нет ничего проще, чем всю вину свалить на покойника. Покойник-то защитить себя уже не сможет.
— Стало быть, вы себя видите в роли его защитника? — иронически округлил бровь Федотов.
Векавищев не стал отвечать. Он обратился к Бурову:
— Я к тому говорю, Григорий Александрович, что человек так просто не переменяется. Левушкин никогда бы не повез людей без машины сопровождения, вот и все. Стало быть, и в этот раз не все так чистенько, как нам тут Казанец изображает.
Буров поднялся наконец со своего места, кивнув Векавищеву, чтобы тот садился.
— Я вас слушал-слушал, товарищи, — медленно проговорил Буров, — и вот к какому выводу пришел. Доказать мы ничего не можем. Свойственно там Левушкину что-то или не свойственно — это не доказательства. Живых в машине, к сожалению, не осталось.
— Да я живой свидетель!.. — вскинулся помбур. — Я видел, как отъезжал Левушкин.
Федотов зашикал на него, и тот уселся, покраснев.
Буров продолжал:
— Оформим как несчастный случай. Объявим день траура по погибшим товарищам. Вопрос считаю закрытым.
Векавищев вскочил.
— Так, — проговорил он дрожащим от негодования голосом. — Это вы всё без меня, пожалуйста. У меня особое мнение — и я при нем останусь. Я уверен в том, что виновен в случившемся Казанец.
Виталий только сложил губы в ехидную улыбочку, но даже глаз от стола не оторвал, чтобы взглянуть на своего обвинителя. Мол, мети, помело.
— Андрей Иванович, ты нарушаешь порядок, поэтому выйди, — сказал Буров устало. Он сердцем чуял, что Векавищев прав; но уличить Казанца не мог. И выгнать с работы за преступную халатность, повлекшую за собой гибель людей, не мог тоже: работников категорически не хватало. Поэтому придется все оставить как есть. Погибших предать земле… а дело предать забвению.
Векавищев сказал:
— Вы не коммунисты, вы — тряпки какие-то и соглашенцы.
И яростно хлопнул дверью.
Федотов подождал, пока уляжется поднятый Векавищевым гул, и поднял руку:
— Ставлю на голосование. Кто за предложение Григория Александровича, товарищи, — прошу.
* * *Степан Самарин медленно приходил в себя после случившегося. По правде говоря, он плохо помнил события, которые предшествовали его попаданию в больницу. Как с Варей гулял — помнил. Какие слова ей говорил, как ее глаза сияли в ответ — помнил. Потом Глеб Царев появился, схватил Варю за руку, а Степану преградили путь какие-то хари. И остальное потонуло в тумане. Только ноющая боль осталась в боку — сломаны были два ребра. Врач говорит — легко отделался. Могли запинать и до разрыва селезенки и до смерти убить вообще. По голове всего несколько раз заехали — еще одна удача. Тяжелым сапогом запросто можно человеку висок проломить. «Плюс к тому, конечно, молодой, здоровый организм, — прибавил врач. — Это положительно сказывается на процессе выздоровления. В общем, вам повезло. Будь на вашем месте кто-нибудь менее твердолобый — дело могло бы закончиться похоронами».
Врачи всегда умели подбадривать пациентов.
В больнице Степана никто не навещал. Тот буровик, который спас ему жизнь, не приходил. Самарин даже имени его не выяснил. Он вообще не очень хорошо представлял себе его лицо, так что при встрече, наверное, и не узнал бы. Хотя благодарность в сердце сохранил.
Денис давно уехал в Москву. Уже и очерк свой написал. В «Комсомольской правде», однако, его Степан не видел. Может, и вышел — да газета прошла мимо Степана. Как и многое за этот трудный месяц выздоровления.
Говорят, заглядывала Дора Семеновна. Эта женщина, как курица-мать, опекала всех своих подопечных. Душевный человек. Но Дору Семеновну к больному не пустили. Он находился в тяжелом состоянии. Запрещено беспокоить.
Не пустили и следователя — тому пришлось ждать, пока потерпевший встанет на ноги. Врач откладывал допрос. Хулиганы были из местных, никуда не денутся, не сбегут. А у Степана все лицо забинтовано и пальцы не гнутся — ни говорить, ни писать не может. И мучить его лишний раз не стоило.
Но вот уже и бинты сняли, и посетителям открыли «зеленую улицу». Степан ходил по больничным коридорам, хромая, в зеркало смотреться избегал — разукрашен был здорово.
Следователь, товарищ Харитонов, принес больному яблочки. Где достал только такие хорошие посреди зимы? Небось в магазине ему отложили. Степан, избалованный Москвой, яблочками мало был впечатлен. А напрасно. Это был очевидный знак внимания со стороны власти. Власть хотела Степана задобрить. И потому Степану следовало бы насторожиться и получше «читать между строк».
— Самарин, — произнес следователь в белом халате поверх формы, — здравствуйте. — Он уселся на край соседней койки, разложил на коленях портфель и поверх портфеля лист бумаги. — Моя фамилия Харитонов.
— Очень приятно, — безразличным тоном произнес Самарин, почесывая щеку.
Следователь поглядел на него с легкой озабоченностью во взгляде:
— Что?
— Да так, заживает — чешется, — объяснил Степан. — Врач говорит, это нормальное дело.
— Ясно. — Харитонов откашлялся. — Я должен записать ваши показания и потом уже решать, возбуждать ли на их основании уголовное дело. Потому что некоторые товарищи из числа буровиков считают, что уголовное дело возбудить просто необходимо.
