Владимир Маканин - Портрет и вокруг
Он бросает книгу вниз. На пол.
– А эта? – спрашивает робко она.
– И эту прочел. К тому же она безнадежно устарела. Вынеси их, миленькая.
– Куда?
– Куда хочешь, родная… Надо же нам как-то избавляться от этой тесноты.
И день за днем книги постепенно исчезают – герой наш уступает напору вещей. Шаг за шагом. Как в жизни. А вещи все прибывают, их непрерывно вносят и вносят на сцену – они вытесняют и старенький столик, и чашечку кофе, и стремянку, и друзей, и любимую, и сержанта милиции тоже. Все исчезает, сметенное могучим напором. И вот наш герой один. В полном одиночестве.
Но и одному уже тесно – и вот он шагу не может ступить, стиснутый двумя шкафами и холодильником. Вся сцена загромождена вещами. Забита до отказа. Сверху на нашего героя навалились ковры, на ковры поставлена кушетка, а на кушетке дюжина стульев в связках. И пусть он уже хрипит (не кричит, а именно хрипит – удушение): «Спасите-е-е…», а те, кто для этого с обеих сторон поставлен, пусть неторопливо задергивают занавес.
* * *
Можно, разумеется, закончить оптимистичнее: вещи загромождают сцену – уже нечем дышать, – и тогда он и она бегут в дальний угол квартиры, уносят туда несколько оставшихся старых книг. И начинают, так сказать, войну за душу человеческую, этими старыми книгами завещанную. Так называемый финал с надеждой.
Для супермодернистов театра есть в запасе еще финал. Потрясающий. Этакая Вавилонская башня двадцатого века. В конце пьесы скопившиеся холодильники и нагроможденные друг на друга «Москвичи», телевизоры, хельги, торшеры и кресла – все это рушится. Под страшный грохот вещи вполне натурально давят и его, и ее, и прозревшего милиционера, и стремянку (пьеса играется ровно один раз, потом актеров придется менять), вещи давят стремянку, а также чашечку кофе, а также некоторое число зрителей в первых рядах партера. Остальные пусть разбегаются, занавес задергивать не обязательно…
Однако чем более прояснялась суть и чем зримее вырисовывался для меня в скрытой динамике внутренний мир Павла Леонидовича, тем менее мне хотелось писать портрет. Это было неожиданно. Это было непонятно.
* * *
Пора, говорил я себе: пора сесть и писать. Тебе все ясно, ты уже все себе представляешь, садись и пиши: остальное додумается по дороге… Но я не мог. Остановился. Новообнаруженная суть Старохатова расхолаживала меня; я помню, даже подумалось вдруг: не жаль ли мне старика?.. Но жаль не было. Да и с какой стати?.. Можно жалеть женщину, можно жалеть мужчину, но нельзя жалеть тот или иной характер.
Вскоре и Аня спросила, взгляд ее был очень внимателен:
– Не работается?
– Нет.
– Почему?
Я только пожал плечами: в то время я еще не знал – почему.
«Взгляд ее был очень внимателен» не передает того Анечкиного взгляда. Был поздний вечер. Аня вдруг проснулась. Она поеживалась и, как все женщины-мерзлячки, бормотала негромко: «Ой, холодно-холодно-холодно…» – и вот; кутаясь в первую попавшуюся тряпку, она заглянула на кухню, где сидел я (в желтоватом кругу настольной лампы) и курил одну за одной. Она остановилась в дверях. И с радостной опаской или с каким-то ожиданием, по-кошачьи чутко и по-ночному тревожно и затаенно спросила шепотом:
– Не работается?..
* * *
Хорошим, ясным утром (это существенно для осмотра) я поехал за город – взглянуть на дачу Старохатова. Шесть или семь лет назад я видел ее однажды и был тогда поражен видом маленького дворца. Была там среди берез дорожка, выложенная светлым гравием. Были четыре голубые ели у входа. И так далее. Но, не вполне доверяя старому впечатлению, я отправился взглянуть заново.
Я прошел вдоль ограды, на меня полаяли псы; я шел долго – площадь около гектара, – и они лаяли тоже долго, не вполне понимая, почему человек не идет, как все люди, мимо, а обходит их участок. Было два пса: один породистый, другой явно дворянин. Небольшие оба. Незлые.
Впереди меня брел мужичок, готовый придать любой даче ухоженный вид. Вероятно, из ближайшей отсюда деревни. Хромой. Чуточку хмельной. Он кричал через забор дачи:
– Хозяин!.. Эй, хозяин!
– Что? – откликались ему из-за забора.
– Работу какую делать?.. Копать? Колодец чистить? Дорожки ровнять, а?
– Не надо. Спасибо.
– Ну, бывайте. – И мужичок шел дальше.
Дача Старохатова не поразила меня, как поразила в тот, давний раз. Дача была, конечно, прекрасная, неплохо бы такую, замечательная, чистая, но не ах. Не дворец. Хотя это была та же самая дача.
Ну, ели голубые. Ну, дорожки. И домик как игрушка. Но в общем-то дача как дача. А вот там, кстати, и забор слегка покосился… Я смотрел и удивлялся себе: дача Старохатова казалась мне вполне доступной и не поражала. Тем же вечером как-то сама собой приостановилась работа над портретом. Это был один из первых вечеров, когда я ощутил, что – не работается. Ощущение не слишком встревожило – показалось случайным.
* * *
Тем более что как раз этим вечером позвонила Вера. Телефон трезвонил, и Аня из комнаты (она разрабатывала Машке стопы) крикнула: «Игорь! Это уже просто свинство!.. Подойди!» – и вот, сняв трубку, я услышал торопливый голос:
– Старохатов хочет выгнать меня с работы.
Вера проговорила на одном дыхании. Потом было тягостное и ожидающее молчание.
– Ты же сама хотела уйти.
– Сама – это одно. А когда выгоняют, это другое.
Я тогда же подумал: а хотела ли она уйти? – при такой затянувшейся, как у них, и сложной вражде чего не бывает.
– Но ты хочешь уйти?
– Да.
– Доработав год?
– Да. А он хочет вышвырнуть меня сейчас же.
И после еще одной тягостной паузы она сказала:
– Характеристика…
– Что?
– Он мне всю жизнь испоганит характеристикой.
– Ну, Вера… Ну, перестань. Не так уж оно страшно.
Вера вспылила:
– Для тебя не страшно. А я женщина. Я имею свое маленькое место на службе и дорожу им. Мне совсем не просто устраиваться…
– А что произошло? – спросил я, с этого и надо было бы начинать.
Вера стала каяться, – оказывается, она сама виновата, сама «заварила кашу». Совершенно нечаянно… Случилось так, что в Мастерской недавно отчислили слушателя. Освободилось место. И в вопросе, кого на это вакантное место принять, Старохатов и Вера не поладили.
– Для тебя это семечки. Мелкие склоки, – сказала она, как говорят человеку, который все равно не поймет. – Для тебя это мелкие склоки, а я боюсь.
Я немного подумал и сказал:
– Я, Вера, могу прийти и поговорить со Старохатовым, могу попросить, чтобы он смягчился, – что я еще могу?
– Не надо говорить со Старохатовым.
– Почему?
– Ты приди в понедельник. Как раз приедет представитель Госкомитета по кинематографии. Старохатов специально его пригласил, чтобы меня выгнать, – без него он не имеет права.
Она заспешила:
– Может быть, представитель Госкомитета захочет тебя спросить, была ли я хорошим работником, вывешивала ли вовремя расписание занятий и прочее…
Голос ее стал дрожать. Она откровенно боялась.
– Не забудешь – в понедельник? Нет, ты все-таки запиши… Запиши: в понедельник…
Подошла освободившаяся Аня – она тоже хотела поговорить по телефону с Верой Сергеевной.
– Зачем? – спросил я.
– Я давно ее не видела.
Глава 3
Кроме двадцати парней, принятых в этот набор в Мастерскую, существовали еще два парня – те двое, которым не повезло и которые недобрали при поступлении всего один балл. Как прочих непоступивших, их не вычеркнули раз и навсегда: их отпустили домой и держали на стреме, называя кандидатами, – мало ли что случится. Их для того и держали в памяти, чтобы заткнуть освободившееся место, если вдруг окажется, что кто-то из двадцати ленив, бездельничает или откровенно предпочитает всем жидкостям одну-единственную, прозрачную и с характерным запахом. Последнее и случилось. И когда слушатель, не любивший ни молоко, ни кефир, ни простоквашу, ни чай, ни кофе, ни квас, был выдворен из Мастерской, образовалась дыра. Вакантное место. Одно.
Кандидатов было двое: один москвич, другой из Магадана.
Старохатов хотел принять москвича, так как тот казался ему перспективнее. А Вера в тот же самый день, когда был отстукан на машинке и вывешен приказ об отчислении выпивохи, послала телеграмму с вызовом магаданцу.
Когда Старохатов спросил ее, почему телеграмма была послана тому, а не этому, Вера объяснила:
– Он первый по списку. (Магаданец действительно обгонял на две или на три буквы с точки зрения алфавита и был как бы первым.)
Объяснение не устроило, – дело в том, что Старохатов не просто так спросил Веру. Он спросил ее почти в истерике. Потому что он-то еще вчера заехал домой к москвичу, навестил его щедро и величественно, по-старохатовски. Навестил так, чтоб помнилось. Он приехал на своем моторе, поднялся на этаж к парню, недобравшему балл, и сказал, что вот, дескать, ты и дождался, вот, дескать, и справедливость. Появление Старохатова с благой вестью было тем более весомо, что парень уже совсем отчаялся.
