Даниэль Пеннак - Дневник одного тела
И все такое, чего я Брюно не сказал, но что крутилось у меня в голове, когда я услышал свой ответ: «При твоем рождении? Нет, а что?»
— Да вот, Сильви беременна, и я думаю пойти принять своего сына.
Имеющий уши да услышит…
ЗАМЕТКА ДЛЯ ЛИЗОН
…
Милая моя Лизон,
Перечитал про эту перепалку с твоим братом, и мне стало стыдно. Это претендующее на остроумие «Нет, а что?» только углубило ров, что пролег между нами. И я не только не попытался его хоть чуточку присыпать, но, кажется, даже испытал определенное удовольствие от того, что он стал глубже. Настолько глубже, что вскоре стал могилой наших отношений. Брюно раздражал меня. Я считал, что дело в несовместимости. Характеры разные, говорил я, вот и все. И на том стоял. Подобное родительское возмущение составляет материальную основу психоанализа. Я должен был найти время (и силы), чтобы ответить тогда Брюно. Тем более что, перечитывая этот дневник, я не нахожу в нем ни единого описания беременной Моны. А ведь эта писанина посвящена именно телу! И все же нет — ни намека. Как будто вы с Брюно явились на свет в результате партеногенеза. А до этого — ничего не было. Хуже того, я обнаружил, что даже размышления на эту тему не вызывают во мне ни малейшего воспоминания о двух беременностях Моны. Вот что мне следовало сказать тогда Брюно. Ничего не помню о беременности твоей матери, мой мальчик, прости, я сам поражен, но факт остается фактом. И поразмышлять немного об этом вместе с ним. Думаю, такое не редкость среди мужчин моего поколения. (Еще одна область, где я ничем не выделился.) Женщина в ту пору вынашивала ребенка в окружении других женщин. Мужчины же словно застряли где-то в начале неолита, едва осознавая свою активную роль в размножении. Рассказывали про одну женщину, которая ждала ребенка как творение Святого Духа. Впрочем, женщина не «ждала», она трудилась на ниве продолжения рода, ждал мужчина и, чтобы скоротать это ожидание, изменял жене, пока та снова не становилась пригодной к употреблению. И потом, вот уже пятьсот лет как над образом беременной женщины нависла тень Тридентского собора[27], запретившего художникам изображать Мадонну беременной и даже кормящей Младенца грудью! Нельзя такое изображать ни в живописи, ни в скульптуре, на такое нельзя смотреть, об этом не упоминают, не вспоминают, такое надо вычеркнуть из памяти, это — святое! Позор любому проявлению животного начала! Уберите этот живот, чтоб я его не видел! Дева Мария — это вам не млекопитающее! Все это прочно засело в католическом подсознании моего поколения, да и в моем тоже, несмотря на декларируемый мною атеизм. Ведь моя голова была создана по образу и подобию всех остальных.
С другой стороны, Мона говорит, что, когда вы с Брюно были уже в пути, мы с ней еще очень долго занимались любовью. Целомудрие никогда не было нашей сильной стороной, и если я сегодня не помню Мону беременной, то это во искупление тех любовных игр, о которых у нее остались как раз очень даже приятные воспоминания! В определенный момент беременности, когда наступило время «окончательной отделки изделия» (sic), она сама положила конец нашим кувырканиям.
Видишь ли, Лизон, в ту пору, когда вы родились, эра беременного мужчины еще не начиналась (это — открытие вашего поколения): впечатляющая смена ролей, когда «матричный отец» полностью копирует «материнский персонаж», до такой степени, что (помнишь?) твой приятель Ф.Д., пока его жена рожала, корчился от боли, а Брюно заявил, что может кормить Грегуара из рожка гораздо лучше Сильви.
И наконец, главное, что я сказал бы Брюно, если бы наш разговор и правда состоялся, это что в ту самую секунду, когда я взял вас на руки — и Брюно, и тебя, — мне показалось, что вы были всегда! Это-то и поразительно: наши дети существовали извечно! Стоит им родиться, как мы уже не можем помыслить себя без них. Конечно, мы помним время, когда их еще не было, когда мы жили без них, но их физическое присутствие укореняется в нас так внезапно и так глубоко, что нам кажется, что они существовали всегда. Это чувство относится только к нашим детям. Что касается всех остальных существ, какими бы близкими и любимыми они ни были, мы все же можем представить себе их отсутствие, а вот отсутствие детей, даже самых что ни на есть новорожденных, нам не представить. Да, мне очень хотелось бы иметь возможность поговорить об этом с Брюно.
* * *53 года, 2 месяца, 16 дней
Воскресенье 26 декабря 1976 года
Посмотрел фильм «Дерсу Узала» японского режиссера Куросавы. При первом появлении внезапно возникшего из тундры[28] Дерсу сердце сжалось от дурного предчувствия. Этот охотник, этот умница, подумал я, этот кусок живой природы, этот старый, но такой чуткий человекозверь ослепнет. Вот что с ним случится. Зрение у него начнет падать, мало-помалу его будет окутывать мрак, он не сможет нормально целиться, из охотника превратится в добычу и так и погибнет. А поскольку этот персонаж мне, как и другим зрителям, был очень симпатичен, я весь фильм просидел в тяжелейшем состоянии бессильного сопереживания, ожидая неотвратимого конца. И конечно же, случилось то, что и должно было случиться. Дерсу стал плохо видеть, и в конце концов его убили охотники, позарившиеся на суперсовременное ружье, которое оставил ему его друг, капитан-землепроходец, чтобы как-то восполнить утраченную остроту зрения. Такое предвидение в кино мне не нравится. Бывает, я даже ухожу с фильма, потому что заранее знаю, чем он кончится. Жду Мону в кафе, читаю книжку. Чаще всего она подтверждает мою догадку, вызывая во мне смешанное чувство удовлетворения и разочарования. Но с Дерсу Узала было иначе. Тут дело не в слабом сценарии. Я просто вспомнил о собственных ощущениях в тот день, лет шесть или семь назад, когда вдруг понял, что почти не вижу вдаль. В тот день я был как Дерсу.
* * *53 года, 5 месяцев, 2 дня
Суббота, 12 марта 1977 года
Утром, стоя под душем, размышлял над следующей хронологией. До восьми или девяти лет меня «отмывала» Виолетт, с десяти до тринадцати я притворялся, что моюсь сам, с пятнадцати до восемнадцати я предавался этому занятию часами. Сейчас я принимаю душ перед тем как бежать на работу. Интересно, что будет на пенсии? Я окончательно растворюсь в ванне? Нет, все-таки мы — это наши привычки, и пока я держусь на ногах, я буду просыпаться при помощи душа. Придет время, и какой-нибудь санитар будет соскребать с меня грязь в часы, когда в больницу не допускают посетителей. И наконец, кто-то займется моим последним туалетом.
* * *53 года, 7 месяцев
Вторник, 10 мая 1977 года
Родился Грегуар! У меня родился внук, черт побери! Сильви — вся такая усталая-усталая, Брюно — весь такой отец-отец, Мона — в восторге, а я… Возможно ли при рождении ребенка говорить о любви с первого взгляда? Думаю, в моей жизни не было ничего, что взволновало бы меня так же сильно, как встреча с этим крошечным незнакомцем, моментально ставшим таким страшно родным. Я вышел из больницы и три часа шагал сам не зная куда. Никак не мог отделаться от впечатления, что мы с Грегуаром обменялись многозначительным взглядом, заключили пакт о вечной любви. Может, я впадаю в маразм? Вечером — шампанское. Тижо верен себе: А тебе не противно теперь будет спать с бабушкой?
* * *53 года, 9 месяцев, 24 дня
Среда, 3 августа 1977 года
С рождения Грегуара Брюно и Сильви выбиваются из сил, как все молодые родители: искромсанные ночи, сон вполглаза, весь жизненный уклад к черту, ни на секунду нельзя ослабить внимание, беспокойство по всякому поводу, беготня (соска потерялась, молоко слишком горячее, молоко слишком холодное, черт! молока больше нет, черт! пеленка не высохла), — чего и следовало ожидать. Они готовились к этому и считали, что на инстинктивном уровне уже всё умеют. Особенно Брюно. Однако истинная причина их изнеможения — в другом. Их родительский якобы инстинкт не учел потрясающей диспропорции в силах у противоборствующих сторон. Энергия, которую развивают младенцы, не идет ни в какое сравнение с нашей. Рядом с этой бьющей через край жизнью мы выглядим древними старцами. Даже предаваясь худшим из излишеств, взрослые — молодые — стараются экономить силы. Грудные дети — нет. В отношении энергии — они чистые хищники и без стыда и совести питаются за чужой счет. Вне сна они не отдыхают вообще. Ну а родители если спят, то самую малость. Сильви совершенно измотана, у Брюно, упертого на идее примерного отцовства, нервы на пределе, оба чувствуют, как единственный объект их заботы пожирает их заживо. Не признаваясь себе в этом — боже милостивый, они никогда не посмели бы признаться в таком ужасе! — они сожалеют о не таких уж и далеких временах, когда в «нашем кругу», как говорила мама, которая, впрочем, к этому кругу не принадлежала, детвора сбывалась на руки прислуге. Счастливейшие времена, когда младенцы из высшего общества досуха высасывали простых крестьянок. Разве меня самого не вырастила Виолетт? И в то же время сердца их, конечно же, тают от нежности к Грегуару. В конце концов (о, в этом они тоже как современные родители никогда не признаются), этот юный господин — живое воплощение их любви: они вдвоем встретили его в родовой палате, и вот теперь их трое — навсегда. Эти прозрачные пальчики, эти румяные щечки, эти пухлые ручки и ножки, это милое пузико, эти складочки, ямочки, эта крепкая попка — как у ангелочка, все это маленькое устройство — плод их любви! А взгляд! Какому бессловесному божеству принадлежит этот взгляд, которым новорожденные, не мигая, смотрят на нас? Что они видят — эти глаза с черными-пречерными зрачками и неподвижной радужкой? Откуда смотрят они? Ответ: оттуда, где зреют все будущие вопросы. Где зарождается неутолимая жажда знаний. После того как чадо пожрало их тела, молодым родителям приходится опасаться за свой ум. И усталость их происходит как раз от уверенности, что это никогда не кончится. Но — тссс… Глазки Грегуара закрываются… Грегуар засыпает… Сильви с библейской осторожностью укладывает его в кроватку. Ибо высшая хитрость этого всемогущества заключается в том, чтобы все вокруг считали тебя верхом хрупкости и уязвимости.
