Неизв. - Мгновения жизни
Призрак того вечера выскользнул из-под тополиных крон, с мягкой грустью заглядывая мне в глаза. В тот вечер звон струн гитары моментально прогнал усталость, и я ясно увидела своё отражение в щитке тёмных очков, скрывавших твои незрячие глаза. Это было отражение нашего пути, но я ещё не умела читать такие знамения… Тонкие загадочные письмена судьбы, сложные и запутанные иероглифы будущего на трещинах брусчатки. Я не могла прочесть всех страниц, которые были нам отведены, и не видела точки, поставленной рукой рокового августа, который сейчас – два года спустя – ласкался к моим плечам как ни в чём не бывало. Ты играла для меня, а я, ёжась от осенней прохлады, слушала – вот и всё. Твой голос целовал меня в сердце, зажигая в нём рыжие сполохи листопадной грусти, а счастье пушистым боком щекотало его и мурлыкало…
Мы смело и беспечно шагали по тонким иероглифам-трещинам, которые уже проступали судьбоносно и неумолимо, описывая нашу жизнь – только читай. Но мы не умели. Не владели языком.
Сейчас я знала этот язык. Его паутинный шелест наполнял весь мир, он был везде: в усталом вздохе тополиных крон, в бликах солнца на зеркальной облицовке торгового центра, в рисунке дождевых капель на асфальте. Как в «Играх разума» гениальный математик Джон Нэш видел шифр, спрятанный в газетной статье, так и я читала в этом рисунке послания Вселенной. Стоило лишь посмотреть под ноги – и вот оно!
…Всплытие на поверхность реальности отозвалось предобморочной дурнотой во всём теле, августовский шум города поцеловал меня в макушку, и от этого поцелуя у меня заложило уши. Потребовалось присесть – каким бы важным ни было дело…
Круглая, покрытая рыжевато-русым коротким ёжиком голова, чёрный топик на тонких бретельках, татуировка в виде дракона на плече, бежевые бриджи и вьетнамки. И зрячие пальцы, танцующие на струнах. Нет, это была не ты… Девушка лет девятнадцати-двадцати – студентка, наверное. На брусчатке у её загорелых ног лежала кожаная чёрная кепка, старая и потёртая, и в неё прохожие изредка кидали деньги – кто железную мелочь, кто бумажные купюры. Место было бойкое, людей много.
Я в своём белом платье а-ля Мэрилин Монро, две недели назад сшитом в ателье, растекалась по соседней скамейке, содрогаясь всей душой от золотисто-звёздной боли. Паутинно-липкая вязь иероглифов судьбы тошнотворно выползала отовсюду, опутывая меня нитями грибницы, и я вяло отмахнулась от неё ослабевшей рукой… В самом деле, хватит. Довольно этой шизы.
Неизвестная мне песня с тихой и тёплой, как тень под тополями, нежностью вытирала выступившие на моих глазах слёзы. Голос с приятной хрипотцой – не твой – с развязностью бульварного повесы пытался завести знакомство с моим сердцем, как нахально-ласковый дамский угодник. Перед ним было трудно устоять, а рука так и тянулась, чтобы погладить остриженную голову его обладательницы, но я ослабела от слёз, неудержимо катившихся по щекам. Улица плыла в горячем солёном тумане, а сердце рвалось в светлую высь, туда, где многие знания не тяготят многими печалями крылья души.
Чтобы оно не вырвалось из моей груди, я прижала к ней руку и встала. Дело требовало, чтобы я вошла в торговый центр, и я нырнула в его кондиционированную прохладу.
В своё время по этим белым ступенькам с отделкой под мрамор я ходила целых пять лет – на работу. Привычной дорогой я поднялась по ним и свернула от такого родного и знакомого книжного отдела направо – к мастерской по ремонту телефонов. Мне было нужно отдать свой забарахливший аппарат в починку – вот и всё моё дело здесь. Но если бы не оно, я бы не провела несколько минут с тобой – там, на скамейке. Вернее, с памятью о тебе.
В стеклянных перегородках секций горделиво плыло моё отражение в белом платье винтажного покроя. Впрочем, старомодным оно не казалось: такой покрой, наверно, будет смотреться прекрасно во все времена. Невысокая и щупленькая, светловолосая девушка-продавец парфюмерного отдела почти на полусогнутых ногах подскочила ко мне с вытаращенными от служебного рвения глазами:
– Вам что-то подсказать?
По внешним признакам она увидела во мне состоятельную покупательницу – клиента категории VIP, которых следовало обслуживать именно с таким рвением, чтобы они, довольные сервисом, приходили ещё и ещё.
– У вас есть «Burberry Weekend»?
– Конечно. Какой объём интересует?
– Пятьдесят миллилитров.
– Одну минутку!
Вдобавок к своему любимому аромату я решила купить что-нибудь и для своего ангела-хранителя – с тонким, элегантно-холодным запахом, близким к мужскому. В этом царстве мишурного блеска витала какая-то тщеславно-легкомысленная мимолётность бытия – приятная, сладко кружащая голову, но дешёвая, вопреки «кусачим» цифрам на ценниках. Вот такой парадокс. «Шоппинг»… Не люблю это блондинисто-дамское слово, украшенное стразами и пропитанное ароматом гламура.
– Спасибо за покупку, приходите ещё!
Когда-то я сама твердила эту фразу, как попугай, но эти времена прошли. Теперь я была по другую сторону прилавка. Во всей полноте испытав на своей шкуре прелести должности под названием «чего изволите?», я понимала эту девушку, как никто другой, и постаралась на прощание одарить её самой искренней и тёплой улыбкой, на которую только была способна.
– Вам спасибо. Удачного рабочего дня.
В её глазах промелькнуло и удивление, и искорка света – отклик на моё тепло. А я вышла с таким чувством, будто полила поникший от нехватки влаги цветок.
Тополиный шёпот снова обнял меня солнечно и сердечно, а простор неба раскинул голубым шатром свободу: иди куда хочешь. Или лети, если есть крылья. Золотисто-летний звон струн… Слава Богу, он всё так же звучал. Я почему-то боялась, что девушка исчезнет, когда я выйду на улицу. Не исчезла. Полный седеющий мужчина на соседней скамейке даже сложил свою газету, заслушавшись. А я, пропуская через душу сладкую боль и не решаясь сделать шаг, стояла на солнцепёке и не сводила с уличной гитаристки взгляда. Пока не встретилась с нею глазами.
Что-то тёплое пролилось мне внутрь, сердце сжалось в мягких тисках, а у висков просвистел холодок решимости. Я направилась прямо к девушке, на ходу роясь в бумажнике и соображая, сколько подать. В чёрной кепке были в основном десятки и железная мелочь, да ещё – одинокая пятидесятирублёвая купюра: кто-то расщедрился. Остановив свой выбор на сотне, я нагнулась и положила деньги в кепку, после чего присела на скамейку рядом с девушкой. Её голубовато-серые глаза с длинными пушистыми ресницами чуть прищурились в солнечной усмешке.
– Спасибо, – проговорила она. – Щедро.
У неё было округлое лицо с чуть вздёрнутым носиком, покрытым рыжими веснушками, и широким чувственным ртом, а глаза смотрели открыто, твёрдо и беззастенчиво из-под высоких, вразлёт, бровей, выцветших на солнце. Обгоревшие до красноты плечи и спина, а также загорелые ноги говорили о том, что лето девушка проводила отнюдь не в четырёх стенах.
– А чьи песни вы исполняете? – спросила я.
– Свои, – последовал простой и доброжелательный ответ.
Смелый взгляд серо-голубых глаз окинул мою фигуру, уголок широкого рта приподнялся.
– Красивое платье. Вы прямо как голливудская актриса!.. И ко мне можно на «ты».
Молодая свежесть её губ дышала арбузной прохладой, а белизне и крепости зубов могла позавидовать любая голливудская знаменитость. Её смелость была так похожа на твою… Чувствуя подозрительное пощипывание в глазах, я отвела взгляд и заморгала, чтобы загнать предательские слёзы обратно. А под моими босоножками уже разрастался рисунок трещин, слагаясь в иероглифы судьбы…
– Вы плакали там, на соседней скамейке, – тихо сказала гитаристка. – У вас что-нибудь случилось?
– Нет, нет, – поспешила улыбнуться я. – Просто, слушая вас… то есть, тебя, я вспомнила одного дорогого мне человека.
– Этого человека с вами сейчас нет? – Смелые глаза смотрели проницательно и понимающе.
– Верно. Точнее, со мной, но… как бы невидимый.
Несмотря на дрожащую, опасную близость слёз, мне было хорошо – до натянутой, как струна, боли, до какого-то невыносимого спазма в горле и груди. Но боль эта была светлой, как небо над нашими головами. Убирая гитару в чехол, а деньги – в карман рюкзака, девушка сказала:
– Так, у меня наклёвывается перерыв. Надо хотя бы водички попить, а то уже в горле сухо, как в пустыне.
– А давай – в кафе? – встрепенулась я. – Тут, в торговом центре. Выпьем по чашечке кофе. Я угощаю.
Округло-веснушчатое лицо уличной певицы озарилось улыбкой, на щеках вспрыгнули задорные ямочки. Никогда не смущающийся взгляд потеплел. Почему никогда? Откуда мне известно? Не знаю… Наверно, иероглифы подсказывали.
Через пять минут мы сидели за столиком в кафе; передо мной стояла чашка зелёного чая (я в последний момент опомнилась), а перед моей новой знакомой – мой любимый, но противопоказанный кофе и маковые блинчики с земляничным вареньем. Уписывая последние за обе щеки, Лера (так звали гитаристку) низко склоняла над тарелкой стриженую голову и, щурясь, бросала на меня полные любопытства взгляды. Ей было девятнадцать, училась она в железнодорожном институте, жила с родителями и младшей сестрой. Я тоже сказала пару слов о себе:
