Холли Блэк - Черное сердце
Ну, и что собираешься делать? — Интересуется брат — можно подумать, он хочет услышать ответ. Можно подумать, это вопрос. — Убийство ведь заказала Лила.
Ничего,
отвечаю. — А ты как думаешь? Тоже ведь ничего не станешь делать.
Однажды дед предостерег меня, что девушки вроде Лилы превращаются в женщин с глазами, словно дыры от пуль и ртом, усаженным острыми клинками. Они не знают покоя. Они вечно голодны. Они словно проклятие. Выпьют тебя до дна, словно рюмку виски. Влюбиться в них все равно, что свалиться с лестницы.
Но несмотря на все эти предупреждения, никто так и не сказал мне, что даже после того как ты упал, даже когда понял, как это больно, ты все встаешь и начинаешь все сначала.
Глава вторая
Воскресным вечером в холле Уоллингфорда полно измученных учеников
все пытаются сделать домашку, которая казалась такой легкой в пятницу, когда впереди были все выходные — куча свободного времени. Вхожу, зевая — я виноват не меньше остальных. На мне еще висит сочинение и перевод изрядного отрывка из «Отверженных».
Мой сосед по комнате, Сэм Ю, растянулся на животе на кровати — на нем наушники, он кивает головой в такт неслышной для меня музыке. Он здоровенный парень, высокий и крепкий; пружины его кровати стонут, когда он поворачивается, чтобы взглянуть на меня. Наши комнаты обставлены дешевыми койками, которые того и гляди сломаются, если на них сесть, и столиками из ДСП, а в стенах полно трещин. При этом в уоллингфордских общежитиях есть и прекрасные, обшитые деревом комнаты с высокими потолками и стеклопакетами. Просто в них обычно живут профессора и дети тех, кто много жертвует школе. Нам позволяется туда входить, но для нас они не предназначены.
Открываю шкаф и встаю на помятую коробку. Сунув руку под куртку, достаю пистолет и скотчем приматываю его к задней стенке, под самым потолком, над одеждой. Прикрываю его старыми книгами, лежащими на полке, чтоб не бросался в глаза.
Издеваешься, наверно,
говорит Сэм.
Конечно же, он все видел. Я даже не слышал, как он встал. Похоже, теряю хватку.
Это не мое,
отвечаю я. — Просто не знал, куда его девать.
Может, просто выбросить? — Сэм понижает голос до хриплого шепота. — Это же пистолет. Оружие, Кассель. Ору-у-ужие.
Ага,
спрыгиваю с коробки и со стуком приземляюсь на пол. — Знаю. Обязательно. Просто некогда было. Завтра, даю слово.
Интересно, сколько нужно времени, чтоб выбросить пистолет в мусорку?
Мне бы очень хотелось, чтобы ты перестал повторять слово «пистолет»,
плюхаюсь на кровать и тянусь за ноутбуком. — Сейчас все равно ничего не могу поделать — разве что в окно выкинуть. Завтра разберусь.
Сэм испускает стон и идет в свой угол, подобрав на ходу наушники. Вид у него раздраженный, но не более того. Наверное, привык, что я веду себя как преступник.
Чье? — В конце концов спрашивает он, кивая в сторону шкафа.
Одного парня. Он его уронил.
Сэм хмурится. — Звучит правдоподобно — и под этим «правдоподобно» я имею в виду, что это полная лажа. И, кстати, разве ты не знал, что если кто-нибудь обнаружит эту вот штуковину, то тебя не только выпрут из школы, а даже как бы вычеркнут из школьной памяти. Выжгут твое лицо в уоллингфордских альбомах. Соберут команду мастеров памяти, чтоб никто даже не вспомнил, что ты здесь учился. Родителям ведь обещали, что вот именно такое никогда не случится в нашем славном Уоллингфорде.
При упоминании мастеров памяти меня охватывает дрожь. Баррон — один из них. Он использовал свои способности, чтобы заставить меня забыть о куче разных вещей — что я мастер трансформации, что он вынудил меня стать прекрасным наемным убийцей, даже о том, что я превратил Лилу в животное, которое он много лет держал в клетке. Старший брат-психопат выкрал целые куски моей жизни. Единственный брат, который у меня остался. Тот, который сейчас обучает меня.
Эта семейка не для меня. Жить с ними невозможно, убить — тоже. Разве что Баррон заложит меня Юликовой. Тогда, пожалуй, я буду способен на все.
Ага,
отвечаю я, пытаясь поймать нить разговора. — Я от него избавлюсь. Обещаю. Нет, погоди, я уже обещал. Может, поклянемся на мизинцах?
Невероятно! — Говорит Сэм, но я понимаю, что не так уж он и злится. Пока я определяю степень его гнева, наблюдаю за игрой эмоций на его лице, замечаю, что рядом с ним на синем покрывале разложено около десятка ручек, и он что-то рисует ими в блокноте.
А что это ты там делаешь?
Он расплывается в улыбке. — Купил на интернет-аукционе. Целый набор ручек с исчезающими чернилами. Здорово, правда? Ими пользовался КГБ. Настоящее орудие шпионов.
Тебе-то они зачем?
Если честно, есть два варианта. Отличная шутка или же записи наших букмекерских операций.
Сэм, мы уже много раз это обсуждали. Если хочешь, занимайся этим сам, я пас. — Я принимал ставки на всякую школьную ерунду с тех самых пор, как поступил в Уоллингфорд. Если вы хотели поставить на исход футбольного матча, вы приходили ко мне. Если хотели поставить на то, будет ли на обед бифштекс три раза за неделю, крутит ли директриса Норткатт роман с деканом Уортоном или умрет ли Харви Сильверман от алкогольного отравления еще до выпускного, вы тоже приходили ко мне. Я высчитывал выигрыши, хранил наличные и брал комиссию за свои труды. В школе, где учится множество скучающих богатеньких детишек, это был неплохой способ подзаработать. И довольно безопасный — пока не стал опасным. Пока детки не начали делать ставки на то, кто из учеников мастер заклинаний. Пока эти ученики не превратились в мишени.
И работа букмекера стала напоминать заработок на крови.
Сэм вздыхает. — Ладно, все равно можно много кого разыграть. Представь, полный класс, все пишут контрольную — а пару суток спустя получаются чистые листы бумаги. Ну или можно выкрасть какой-нибудь классный журнал. Сущий хаос!
Усмехаюсь. Хаос, великолепный хаос. — Ну, и что же ты выберешь? Мое мастерство карманника к твоим услугам.
Он бросает мне ручку:
Осторожнее, а то ненароком домашку ею напишешь.
Ловлю ручку, пока она не врезалась в мою ногу. — Эй! — Говорю я, поворачиваясь к Сэму. — Поаккуратнее! Что это еще за броски?
Сэм глядит на меня — у него странное выражение лица. — Кассель,
голос у него тихий, проникновенный. — А ты не мог поговорить за меня с Даникой?
Отвечаю не сразу; разглядываю ручку, верчу ее в руках, потом поднимаю глаза на Сэма:
О чем же?
Скажи, что я прошу прощения,
говорит он. — Я все время извиняюсь. Не знаю, что ей нужно.
Что-нибудь случилось?
Мы встретились, выпили кофе, но потом опять начался тот же спор,
Сэм качает головой. — Не понимаю. Ведь это она солгала. Она скрыла от меня, что она мастер. Наверно, вообще никогда бы не призналась, если б ее братец не сболтнул. Но при этом почему-то именно я все время прошу прощения.
В любых отношениях существует баланс сил. Иные из них — постоянная борьба за власть. В других кто-то играет главную роль — причем, не всегда именно тот, кто считает себя главным. Потом, наверное, бывают и такие отношения, где оба партнера на равных и даже не задумываются, кто главнее. Но я о таких ничего не знаю. Я знаю одно: равновесие сил очень просто нарушить. В самом начале их отношений Сэм всегда подчинялся Данике. Но, разозлившись, он никак не мог остановиться.
К тому времени, когда Сэм дозрел выслушать ее извинения, Даника уже расхотела извиняться. Вот так они и кувыркались взад-вперед в последние несколько недель — никто из них не раскаивался настолько, чтобы другой смягчился, все извинения оказывались не вовремя, оба не сомневались, что виноват не он, а другой.
Не знаю, означает ли это, что они окончательно расстались. И Сэм тоже не знает.
Если сам не понимаешь, за что извиняешься, на фиг тогда такие извинения,
говорю я.
Сэм качает головой:
Знаю. Я просто хочу, чтобы все было так, как раньше.
Мне слишком хорошо знакомо это чувство. — И что же я должен ей сказать?
Выясни хотя бы, как я могу все исправить.
В его голосе слышится такое отчаяние, что я соглашаюсь. Я попробую. Сэм должен понимать, что уже почти дошел до ручки, раз уж просит моей помощи в сердечных делах. И незачем сыпать ему соль на раны.
Утром иду через двор, надеясь, что кофе, который я проглотил в гостиной, скоро подействует, и тут замечаю свою бывшую девушку, Одри Долан — она о чем-то болтает с подругами. Медные волосы Одри блестят на солнце, словно новенький пятак, а глаза с укоризной смотрят на меня. Одна из подруг Одри что-то говорит — тихо, мне не слышно — а остальные смеются.
