Николай Усков - Существует ли русская нация и почему Россия отстала от Европы
Герцен описывает приезд в Москву в конце 30-х годов XIX века некоего панслависта Гая: «Ему… не трудно было разжалобить наших славян судьбою страждущей и православной братии в Далмации и Кроации; огромная подписка (средств. — Н. У.) была сделана в несколько дней, и, сверх того, Гаю был дан обед во имя всех сербских и русняцких симпатий. За обедом один из нежнейших по голосу и по занятиям славянофилов… разгоряченный, вероятно, тостами за черногорского владыку, за разных великих босняков, чехов и словаков, импровизировал стихи, в которых было следующее:
Упьюся я кровью мадьяров и немцев.
Все неповрежденные (славянофильством. — Н. У.) с отвращением услышали эту фразу. По счастию, остроумный статистик Андросов выручил кровожадного певца; он вскочил с своего стула, схватил десертный ножик и сказал: “Господа, извините меня, я вас оставлю на минуту; мне пришло в голову, что хозяин моего дома, старик настройщик Диц — немец; я сбегаю его прирезать и сейчас возвращусь”. Гром смеха заглушил негодование», — заключает Герцен.
Через 70 с небольшим лет смеха не будет. 19 июля 1914 года после объявления войны Германии разъяренная толпа учинила разгром немецкого посольства в Санкт-Петербурге. «Громили здание посольства дня три, — вспоминают очевидцы, — сломали двери, выламывали решетки окон, выбрасывали мебель, целиком шкафы с бумагами, и наконец было скинуто с аттика здания бронзовое олицетворение воинствующей Германии — два тевтона, держащие коней. Этот разгром посольства привлек громадные толпы людей. Сквер перед Исаакием был вытоптан, на мостовой валялись обломки мебели, куски железных решеток, книги, бумаги. Толпа выкрикивала ругательства и проклятия в адрес кайзеровской Германии и самого кайзера. Полиции там мы не видели — полицейские понимали, что соваться под руку возмущенной толпы — дело опасное». На следующий день почти все газеты c ликованием писали о «сердечных сценах торжества русского национального духа». Бронзовый Николай I работы его любимого скульптора Клодта, еще одного немца на русской службе, мог так же с удобством взирать со своего высокого постамента на эти «сердечные сцены». И это было справедливо.
При Николае I собственно началась национализация империи, которая постепенно сделала одну шестую часть суши заложником мелких честолюбий, жалких амбиций и интриг карликовых славянских княжеств на Балканах, ухитрявшихся к тому же постоянно обмишуривать Россию и в конце концов втянувших ее в роковую войну. Конечно, история в 30-е и даже 40-е годы XIX века еще не устремилась сметающим все потоком в выбранное раз и навсегда русло. Это 19 июля 1914 года обратного пути уже не было, зря Вильгельм прислал кузену Никки свою последнюю телеграмму. В 1833 году история находилась еще в некоторой нерешительности. Используя естественно-научный термин, такой момент можно назвать динамическим равновесием. Очень скоро оно будет навсегда нарушено. И вся громада русской жизни подчинится одной единственной энергии — энергии уничтожения.
На это будут работать лучшие силы вновь обретенной Россией «нации», или «своенародности». Взять хотя бы Федора Ивановича Тютчева, поэта, на мой вкус, посредственного и местами пошловатого, но в России когда-то горячо любимого. Тютчев, кстати, принадлежал к роду тюркского происхождения, скорее всего, перешедшему к московским князьям из Орды где-то во времена Дмитрия Донского. Природная лень и слабость к женскому полу поначалу не позволили Федору Ивановичу сделать надежной карьеры. Он начал ее по дипломатической части при весьма приличной протекции. Однако к 36 годам был уже отчислен из Туринской миссии за самовольную и необъяснимую отлучку в Мюнхен (по амурному делу). По дороге он теряет служебные документы особой важности — дипломатические шифры, но его покровители скандал заминают. Лишенный жалования, с детьми от первого брака Тютчев фактически живет на иждивении у своей второй жены, Эрнестины Дёрнберг, в девичестве Пфеффель (с ней он состоял в связи, вероятно, еще до смерти первой жены). Кстати, Эрнестина уплатила 20 тысяч рублей долга своего мужа — сумма по тем временам фантастическая. Этот эпизод не помешает поэту и патриоту завещать свою посмертную пенсию очередной сожительнице.
Но пока они вроде бы счастливы с Эрнестиной, только остро нуждаются в деньгах, у молодоженов родятся дети, а весь вклад Тютчева в семейный бюджет — это золотое шитье с двух его придворных мундиров камергера, привилегии на ношение которых он тоже лишился. Впрочем, Федор Иванович хлопочет, и через пару лет ему таки удается стать известным самому императору и даже получить право обратиться к нему с личным посланием.
И Тютчев пишет одну из тех высокопарных и пафосных записок, которыми выложена дорога России в ад Первой мировой войны: «Что ни предпринимай, куда ни подайся, если только Россия останется тем, что она есть, российский император необходимо и неодолимо пребудет единственным законным владыкой православного Востока… Враги знают, понимают, что все те страны, все те народы, которые им желательно было бы подчинить западному господству, связаны с Россией историческими узами, подобно тому как отдельные члены связаны с тем же живым организмом, частями которого являются… Повторим еще раз и будем повторять неустанно: Восточная церковь есть Православная империя… Вот Империя, воплощающая… разом две громады: судьбы целой расы и прекраснейшую половину Христианской церкви».
Патриотическая записка составлена была, естественно, по-французски. Николай I нашел ее полезной и велел выписать автору шесть тысяч ассигнациями. Это, разумеется, не решило всех финансовых трудностей блестящего авантюриста, но умение угадать и проговорить сокровенные чаяния государя стало началом восхождения Тютчева к подлинным высотам петербургского света.
Справедливости ради отметим, что сам Николай I и его канцлер Нессельроде были весьма сдержанны в насаждении своей национальной идеологии вовне. Император постоянно осаживал патриотические истерики общества, которые, как он отлично понимал, могли втянуть Россию в войну с главным союзником — Австро-Венгрией. Священным принципом его внешней политики оставалось сохранение существующих режимов и противодействие революциям, в том числе славянским и национально-освободительным. Впрочем, чем дальше, тем больше общество раздражалось этой сдержанностью Николая, которую списывали на его реакционность, а Нессельроде даже подозревали в «особых отношениях» с австрийским министром Меттернихом. Со смертью Николая I поддержка братских народов — не просто патриотический долг, святая обязанность русского общества и самого императора, но и проявление либерализма. Новый министр князь Горчаков полагал национальным интересом России проливать кровь русских солдат, чтобы затем уйти и предоставить освобожденный народ собственной судьбе, точнее, немцам. Удивительная все-таки логика у патриотов русской нации.
Накануне следующего балканского кризиса славянские комитеты по всей России — они действовали уже с конца 50-х годов — собрали 4 миллиона рублей пожертвований. На Балканы отправляются добровольцы. Император Александр II разрешает офицерам своей армии уходить в отставку и ехать в союзную Сербию, объявившую войну Турции. Вскоре там действуют уже четыре тысячи волонтеров. Война, которую Россия начнет в 1877 году ради освобождения Болгарии, обойдется ей примерно в 105 тысяч жизней. Надо ли говорить, что Болгария уже через пять лет станет противником России. Впрочем, ни в Петербурге, ни по всей империи так и не поймут ни тогда, ни много позже, накануне роковой мировой войны: «братские народы» всего лишь искали свой путь к независимости, используя то Россию, то Австрию, то Францию, то Германию, но отнюдь не стремились затеряться среди четырех тысяч девятьсот тридцати шести бриллиантов большой императорской короны Российской империи.
Русская нация в 1917 году вернее всего напоминает персонажа из знаменитой сказки Александра Пушкина, написанной 14 октября все того же 1833 года. В рукописи на ней есть помета: «18 песнь сербская» — удивительное, трансцендентное совпадение. Именно в 1833 году Пушкин на волне всеобщего интереса к славянской тематике работает над своим циклом «Песни западных славян». Это переложение известной литературной мистификации Проспера Мериме «Гузла, или Избранные иллирийские стихотворения, собранные в Далмации, Боснии, Кроации и Герцеговине». Ни в каких Далмациях с Герцеговинами Мериме, конечно, не был. Так, сочинил что-то экзотическое, сидя прямо в Париже. Нужны были деньги. Правда, продать удалось только 12 экземпляров. Но в России этот труд ждал нешуточный успех. Напомню вам хорошо известный финал из «18 песни сербской»:
Вот идет он к синему морю,
Видит, на море черная буря:
Так и вздулись сердитые волны,
Так и ходят, так воем и воют.
