Олег Сенцов - Купите книгу, она смешная
Джим отряхнул свои лохмотья от песка и пыли и мне показалось, что вместе с ними отлетают и куски истлевшей ткани. Сказать вам определенно, во что он был одет и можно ли это назвать одеждой, я вам не могу – так как не специалист. Джим попросил меня садиться и я повиновался, сев прямо на пол. Джим, видя, что я в ступоре, спросил у стен разрешения принять душ, получил их немое согласие и поплелся в ванную. Я тихонечко пошел за ним, проверить, не привидение ли пришло меня проведать. Клянусь вам, что никогда до этого и никогда после, я не подглядывал за голым моющимся мужчиной в душе. Только за молоденькими женщинами и достаточно зрелыми девочками. Но тогда, в тот день, я испытал от этого процесса какие-то неоднозначные чувства, как от вида голой мамы, например. Но когда Джим, наконец, вышел, отфыркивающийся и завернутый в полотенце, я не выдержал, обнял его и захлюпал: «Джим, Джимми… ты вернулся… я так рад…»
Глава тринадцатая
Ближе к ужину я уже перестал щупать Джима и мы снова превратились в старых друзей, без этой скользкой и липкой приставки «близкие». Признаюсь, что за последний год я довольно редко думал о Джиме. Я вообще довольно редко думаю, предпочитая действовать, а в отсутствие Джима мне это удавалось особенно хорошо. Я знал, что он где-то там путешествует и до меня доходила кое-какая молва, но я мало верил в нее, точнее никак не мог совместить моего Джима с легендами о том человеке, которого многие называли Набии. И вот Джим сидел передо мной, пил чай и рассказывал потихоньку о своем путешествии, и постепенно, очень постепенно эти два человека для меня соединялись в одном и под конец разговора, они окончательно соединились, но я к тому времени уже не понимал кто сидит передо мной…
«Повесть о Джиме»
Записана Биллом Джонсоном и рассказанная самим Джимом Гаррисоном
Биллу Джонсону и записанная им по памяти со всеми соответствующими
пробелами, слабыми проблесками на правду, собственными домыслами
и фантазиями.
Будет печататься в полном объему в следующем издании,
если поднимут тариф за печатный символ для бедствующего автора.
В двух словах: «Ходил, я ходил. Говорил, я говорил. А они слушали.
Кто-то падал на колени, остальные ходили за мной. Насилу вот оторвался,
Износил рубаху, у тебя есть новая, у нас ведь вроде раньше был один размер?»
С этими словами Джим похлопал меня по незаметно выросшему для меня самого за год пузу. Я начал рыться в своем гардеробе, пытаясь нарядить Джима. Он кое-что примерил, но потом от всего отказался, сказав, что в здешнем климате намного удобнее свободная одежда – нашел самую широкую мою простыню, белую, всю в мелких розовых поросятах, завернулся в нее и стал мне очень сильно кого-то напоминать…
За ужином мы с Джимом выпили, немного, и вина. Я давно уже отвык от таких детсадовских порций и градусов, так что с легкостью могу отнести тот вечер к безалкогольным. К концу трапезы, Джим озвучил свою просьбу, от которой все резко стало пресным. Нет, не то чтобы я был чересчур жадным, или был против экономического подъема и криминального спада моего любимейшего города Нью-Йорк, ни разу до этого мною не посещенного, гори он в авиационном топливе. Просто я не был готов менять свою жизнь. Она мне как-то по своему, нравилась. Она устаканилась, оббутылилась и накроватилась. В этот момент я остро понял, что очень люблю Джима, но у всякой любви есть свои пределы и я свой, кажется, нащупал. Я сказал, что уже поздно и надо подумать – надеясь тянуть время, а потом либо приобщить Джима к своему делу, либо подкинуть ему мысль о втором путешествии, тем более, что первое было таким увлекательным, что за время его пересказа я засыпал трижды.
Джиму я постелил на диване, сам лег на свою кровать смотреть в потолок, пытаясь в трещинках на отделке прочесть свою дальнейшую судьбу. Мои поиски и разглядывания прерывал звук дважды подъезжавшего лифта, который после шушуканий и хихиканий уезжал восвояси. К утру по всему зданию слышался веселый перезвон и стопятидесятый пересказ из уст в уши и так далее, полный скользкими намеками и обросший подробностями туристского путеводителя. Я же бросив малоинформативный потолок, всю ночь определял, какой же я бок меньше всего отлежал, но, так и не определившись, встал с пустой и одновременно больной головой и все думал о словах Джима. Он просил меня ни много, ни мало перестать заниматься тем, чем я сейчас занимаюсь. Джимми не объяснял причин своей несколько странной просьбы, впрочем, он открыто и не осудил моего бизнеса, но и не одобрял его, это уж точно. Я спросил тогда Джима, зачем ему нужно, чтобы я так поступил, а он ответил, что это нужно не ему, а мне самому. И на свой вопрос: «А что же я буду потом делать?» я смогу ответить и сам.
За завтраком Джим в несвойственной для себя и становящейся уже раздражительной новой для меня манере спросил, решился ли я. Нет, он не спрашивал, что я решил! Он интересовался, решился ли я! Типа того, что ответ и так ясен, осталось установить лишь для него срок исполнения. Наверняка так вызывали по утрам на вылет камикадзе из казарм, в которых невыносимо чадили печи. Заходил главный в противогазе в дым и спрашивал, решился ли кто тут? Кто решался – тех по самолетам и, алга – пихаться с авианосцами. Остальных снова запирали до утра, подкинув уголька в топки. Вроде и выбор есть, но все же какая-то обреченность присутствует. Внимательный читатель наверняка упрекнет меня в неправдивости рассказа, как это главный мог что-то спрашивать в противогазе – ничего же не будет понятно? Поясняем, что даже без противогаза внимательному читателю ничего не будет понятно, потому командир – японец и спрашивал бы он соответственно на японском. А внимательные люди, да к тому же со знанием японского языка вряд ли принялись бы за чтение написанной тут белиберды.
Я же на повторный вопрос Джима про решимость, потупил голову как провинившийся самурай и школьник в одном лице, забывший хокку, которую никогда не учил и начал бубнить что-то невнятное под нос. Меня спас, как и тогда в школе – звонок. Тот был с урока, а этот из Нью-Йорка. Я подбежал к телефону и начал радостно: «Приветствую тебя, о, брат мой, Майки!» И вскоре закончил совсем в другой тональности с криком: «Чтоб ты сдох, жадная скотина!» А затем так прокомпостировал трубкой телефонный аппарат, что тот очень удивленно сказал: «Дзынь» и замолчал уже до конца своей недолгой пластмассовой жизни. Между моим приветственным и прощальным словами я услышал от Майки небольшую, но крайне познавательную заметочку из курса политэкономии, о том что «товар» (Майки продолжал по привычке конспирироваться) теперь очень сильно подешевел, потому что многие фермеры южных штатов, в том числе и любимого всеми Джонсонами Канзаса, перешли на промышленное выращивание конопли и она по себестоимости уже почти сравнилась с табаком. Так что если я хочу, то могу еще продолжать присылать ему товар в прежних, смешных, по его словам объемах, и он готов как и раньше сам оплачивать его доставку, но в таком случае чемодан не будет прилетать уже никогда. Чем я ответил на его предложение, и вы и телефон уже в курсе.
Я вернулся к Джиму и к завтраку, с кирпичом в желудке, поэтому есть уже не хотелось вообще никогда. Джим молча посмотрел на меня, как смотрят лишь люди все знающие наперед, а также мамы смотрящие сверху вниз на своих пятилетних детей, которые не разбивали вазу – она сама… Я поначалу не замечал этого взгляда, потому что у меня перед глазами стояла, точнее ползала на карачках и просила прощения вся Америка, полыхающая адским пламенем. Джимми подлил еще масла в огонь, саркастически спросив: «Ну, что, ковбой, вышибли тебя из седла?» На что я закричал: «Да, да! Вышибли!» На что он своим уже обычным спокойным голосом, которым, я уверен, он убил за этот год многих, попросил не нервничать, и что он всего лишь попросил передать соль. Я как-то сразу смяк на выдохе, как воздушный шарик после близкого знакомства с розовым кустом, и просвистел:
— Я согласен…
Тут же почувствовав, как остатки жадности вместе с амбициями прячутся куда-то глубоко внутри меня за маленькой дверцей с надписью «душонка» и добавил уже более умиротворенно:
— Конечно же я согласен Джимми, куда ты – туда и я. Вот тебе соль, дружище, — и заплакал.
— Вот и славно, — ответил Джимми-дружище. – Мне нужна твоя помощь, единственно, что могут понадобиться деньги возможно много. У тебя есть?
Я сказал, что это не проблема и услышал, как кто-то тут же закряхтел внутри меня за маленькой дверцей.
— Дело все в том, — продолжал Джим, — что я хочу изменить мир и начать хочу вот с этой страны. Одними разговорами тут дело не сдвинешь – нужны действия!
Мы часто в жизни слышим не то, что нам говорят, а то, что мы сами хотим услышать, но только не в этом случае! Здесь я четко услышал «захватить», «мир», «сначала эта страна» и «действовать». В моей голове тут же развернулась детская книжка-карусель с объемными картинками пластиковых ведер, заветного креслица и даже кое-чего побольше! За маленькой дверцей начали хлопать шампанским и играть на губной гармошке. Мое сердце забилось так сильно, как не билось с тех пор, как я однажды в пятнадцать лет заперся в сарае с Бетти Тетчер, что бы впервые предаться изучению друг друга.
