Ника Батхен - Дары Кандары
стану. Пей!
В руки Борису лёг прохладный деревянный ковшик. Такого мёда он никогда не пробовал –
кисловатый, чуть терпкий, пахнущий летом, он смягчал душу и целил сердце. Стало спокойно, отступили
заботы, словно спал княжий венец. Очень давно не случалось Борису просто сидеть у огня – не охотиться,
не сторожить добычу не спешить в погоню или возвращаться с кровавой сечи – просто сидеть и смотреть,
как пляшут по сухим веткам языки пламени. Ночь текла, словно сладкое молоко по Чумацкому Шляху,
круглые звёзды то прятались за вуалями облаков то, прищурясь смотрели вниз. От земли пахло свежестью,
молодая трава была мягкой на ощупь, сильные корни поднимали к поверхности влагу жизни. Пролетела
сова и ворчливо заухала в чаще, ей откликнулся чем-то разбуженный ворон. Проходя к водопою, захрустели
валежником отощавшие кабаны. Водяная лошадка подняла из реки белую голову и промчалась по сонной
поляне, оставляя мокрый след на траве. …Князь лёг навзничь на землю – ему хотелось увидеть небо как
можно полней, подняться ввысь к недостижимым звёздам, в глубокую синь…
– Пора, брат! – тяжёлая ладонь Волха легла на плечо, – рассветает. Закрой глаза.
Князь послушно зажмурился. Волх осторожно развязал ленту. Тусклый утренний свет резанул по
глазам до слёз, мир казалось, стал серым и плоским…
– Это туман. Просто туман. Ступай по тропке, через Сальницу – по мосткам, бродом мимо водяниц не
ходи. Вот, держи, – Волх бросил оземь пушистый клубок, – выведет. Значит, говоришь, к полудню в
церковь?
– Да, к полудню, – ответил изумлённый Борис – он точно помнил, что не успел сказать Волху, когда
его ждут в Ладыжине.
– Я приду, – Волх поклонился князю, грянулся оземь и взмыл вверх серым соколом. Тотчас клубок
запрыгал, словно собачка, и покатился по тропке. Борис пошёл следом. Утренний воздух был прохладен и
влажен, кафтан промок от росы, стало зябко. Густой туман клубился вдоль стволов сосен, стекал с белых
берёз вставал над текучей водой, мешая видеть – или то пропадало колдовское действие ленты. Думая о
своём, князь шёл быстро, едва поспевал за шустрым клубком… мимо поля, вдоль левого берега речки, мимо
старого вяза с расщепленною вершиной, мимо ветхих мостков… стой!
– Клубочек-клубочек, а куда это ты меня ведёшь? – ошарашенно спросил князь. Он точно знал: надо
было сворачивать на мостки. Цепкая память сохранила до мельчайших примет весь вчерашний путь… а
клубочек, по-прежнему бодро подпрыгивая, манил вдаль – в омут к проказливым водяницам. Ядовитая
мысль пронеслась в голове «Волх, змея, предал»… Нет, если б чудищу хотелось убить – он бы убил ночью,
пока князь спал. Кто-то другой морочит голову, бесовским наваждением сбивает с пути. Князь размашисто
перекрестился и прочёл молитву, спокойно и чётко выговаривая каждое слово. На последнем «Аминь»
клубок рассыпался роем ос. Борис бросился в реку. Быстро переплыв Сальницу, он поднялся по глинистому
обрыву, цепляясь за корни деревьев, и заспешил к Ладыжину, не полагаясь больше на тропы – звериное
чутьё бывалого воина помогло ему определить направление. Небо так и не посветлело, начал накрапывать
дождь, всё сильней и сильней. Вдрызг размокшие сапоги пришлось снять, князь шагал босиком через лужи,
оскользался на цепкой траве, падал в грязь и снова вставал. Он уже начал было опасаться, что заплутает, но
по счастью ветер донёс до Бориса дальний перезвон колоколов.
Белые стены Ладыжина окружала вода. Ров раздулся, волны грозили смыть мост и подточить
рукотворный остров. Князь пробежал по скользким брёвнам и заколотил кулаком в ворота. Ему открыли
тотчас. Не ожидая вопроса, гридень доложил, что приехал отец Евпатий с чудотворной иконой, что с
рассвета в церкви не прекращается служба, что все младенцы в Ладыжине заходятся плачем, собаки
попрятались по дворам, а коровы не дают бабам себя доить. Князь как был – босой, мокрый, облепленный
грязью – поспешил в храм Софии. Сразу от двери он увидел, как бьёт поклоны отец Викентий – стоя перед
иконой, старик читал какой-то длинный канон по-гречески. Всюду горели свечи – больше даже, чем на
светлую Пасху. У отца Евпатия был усталый и озабоченный вид. Длинные чётки, которые князь запомнил с
последней встречи, быстро-быстро щёлкали бусинами, прокручиваясь в сильных пальцах монаха.
– Ну, чадо неразумное, видишь теперь, в какие бирюльки играть собрался? – хмуро бросил Евпатий, –
ступай к себе, переоденься, поешь. Силы тебе понадобятся – сторожем будешь своему Волху. Везёт как
утопленнику этому бесу, глядишь и впрямь дело богу угодное делаем.
Надо бы исповедаться, – мельком подумал Борис, но настаивать не стал. В покоях он первым делом
велел Боняке затопить баню, чтобы согреться и смыть грязь. Мылся быстро, без обычного удовольствия,
после бани переоделся в неношеную рубаху и простые порты. Есть не стал – показалось, так правильней. За
окном всё лил и лил дождь, полыхали зарницы, ворочался гром, бил по крышам свирепый ветер. Князю
было не страшно, точнее «страшно» было неверным словом. Боялся ли Ной потопа, слыша, как стучит
ливень по крыше его ковчега? Сила пошла на силу, воля на волю и он, Борис Ладыжинский был одной из
фигурок в божьих тавлеях – неважно, снесут ли его с доски или дадут устоять, судьба партии определится
на другом краю доски. Песок в часах пересыпался – время. Князь послал за сестрой и отправился в церковь
сам. Он шёл медленно, стылый дождь бил его по щекам, мочил рыжие кудри, пробирался за пазуху. На
колокольне Софии не умолкали колокола – слепой звонарь трудился вовсю. Князь увидел отца Евпатия –
стоя на самом крыльце храма монах вглядывался в горизонт…
– Летит! Ах ты, вытребок, напоследок решил покуражиться!! Вон он, твой сокол, князь!!!
Прикрывая лицо ладонью, Борис глянул на небо – там били молнии, одна за одной, словно белые
копья. А между ними мелькали серые крылья – сокол шёл наперерез ветру. Это было немыслимо сделать.
Невозможно. Никак. Но птица резала собой воздух, уворачивалась от карающих бичей неба и продвигалась
всё ближе к цели… Яркая вспышка озарила улицу, раздался хриплый, мучительный крик. Борис, не
задумываясь рванулся вперёд – и грянулся оземь от удара птичьего тела. Гридни бросились поднимать, но
Борис успел встать на ноги сам. И Волх тоже поднялся – измученный, мокрый, с алым рубцом ожога через
всю грудь.
– В храм! Скорее! – крикнул Евпатий и кинулся на помощь. Они с Борисом подхватили Волха под
белы руки и повели, верней сказать потащили к церкви. Князь слышал, как тяжело, хрипло дышит чудище, и
как задыхается, надрывая силы монах… в одиночку б не вышло поднять грузное тело. Молния ударила
возле крыльца, но двери уже захлопнулись. Купель была готова. Волха шатало, пришлось помочь ему
разоблачиться. Мельком взглянув на сестру, князь увидел, что Зоя бледна и еле держится на ногах – кабы не
скинула плод прямо в церкви.
– Держи его, князь. Если кого из нас порешит, убей – резко сказал Евпатий и отвернулся, – братие,
время!
Отец Викентий возвысил голос:
– Создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек
душею живою…
Борис видел, как исказилось страданием лицо Волха, как налились кровью глаза, розоватая пена
появилась на губах, как сжались пудовые кулаки. Отец Викентий молился, отец Евпатий совершал таинство
– медленно, строго. Глаза монаха блестели, словно светлые звёзды – и вправду были похожи на синие очи
тура. Голос громыхал, заполнял собой купол:
– Отрицаеши ли ся сатаны, и всех дел его, и всех aггел его, и всего служения его, и всея гордыни его?
Волх плюнул на пол:
– Отрицаюся!
Вместо старого человека встал серый сокол.
– Отрицаеши ли ся сатаны, и всех дел его, и всех aггел его, и всего служения его, и всея гордыни?
Птичий крик был ответом, сокол харкнул кровавым и обратился в огромного тура.
– Отрицаеши ли ся сатаны, и всех дел его?
Синий тур не двинулся с места. Он скрестил взор с монахом, как скрещивают мечи. Мгновения текли,
было слышно только как хрипло вздымаются бока зверя, бьёт о крышу бешеный ливень, да неумолчно,
размеренно звенит колокол. Гневом полнились синие глаза, гневом стихии, в которой не было ничего
человеческого. Покоем правды сияли пронзительно голубые глаза, родниковой прозрачной ясностью. Сила
на силу. Пальцы сами нашарили нож, Борис помнил – тура надо бить в шею, как закалывают быка. Если
Волх бросится… Гридни не успели удержать Зою. Тонкая девичья фигура закрыла собой священника:
