разведка - ИВАН БОРОДУЛИН
И вот перед нами большое село, разделенное на две части глубоким оврагом. По дну его совсем по-россий-
235
ски журчит немецкая речушка, Через овраг перекинут довольно прочный деревянный мост. Что там, за мостом? Оставили немцы заречную часть села или притаились, ждут нашего появления?
Перебрались через речушку (не по мосту, а низом, вброд), долго крались от одного угла к другому, пока не убедились, что немцев в селе нет. Торопиться, стало быть, некуда. Решили немного передохнуть. Расположились в первом попавшемся пустом доме. Петр Шестопалов, большой любитель по части съестного, не мог удержаться от того, чтобы не обшарить все кладовки.
Вскоре в кухонной печи потрескивал огонь, а на плите в огромной кастрюле, щекоча нам ноздри приятным запахом, варились сразу три курицы. Шестопалов танцевал рядом, причмокивал губами, то и дело пробовал готовность великолепного и неожиданного блюда. Остальные, глотая слюну, шлифовали о брезентовые голенища главный солдатский инструмент — ложки.
Вдруг кроме булькания кастрюли мне послышался какой-то приглушенный лязгающий звук. Он доносился снаружи. 51 подошел к окну, глянул и отшатнулся. Мама моя! По дороге, приближаясь к нашему дому, шел немецкий танк.
Я прислонился к стене и хрипло произнес:
— Танки!
Чьи танки, ребята догадались, наверное, по моему растерянному виду. Кто-то в мгновение ока вышиб кухонное окно, и разведчики один за другим стали выскакивать во внутренний дворик дома.
Движимый каким-то неосознанным чувством, я еще раз глянул в окно и заметил, что орудийная башня танка повернулась и ствол с толстым набалдашником дульного тормоза уставился прямо на меня. Видимо, танкисты
ХМ
заметили бегство ребят и на всякий случай взяли под прицел подозрительный дом. Но мне казалось, что сам танк видит меня, голенького, беззащитного. Я стоял у окна, и, как кролик перед удавом, не мог отвести глаз от черного круга пушечного жерла.
Из этого оцепенения меня вывело яростное ругательство Рашпиля. ШеСтопалов лез в окно, прихватив кастрюлю с курятиной, и, наверное, обжегся. Я прыгнул в кухню, махом перескочил подоконник и спустя минуту догнал ребят. Впереди, расплескивая дымящееся варево, бежал Петр Шестопалов. Мы приближались к знакомому броду, когда увидели, что навстречу нам идет еще один танк, за ним второй, третий. Ничего не оставалось, как нырнуть под мост. Я оказался рядом с Шестопало-вым. Вот ведь упрямый черт! Он все еще держал кастрюлю. Крышки на ней уже не было, и Петр с наслажде-. нием вдыхал горячий и густой пар. Потом он скинул бушлат, накрыл им кастрюлю и уселся на нее*
Танки, прогрохотав по настилу, быстро скрылись за поворотом улицы, а мы, отдышавшись, тут же под мостом с аппетитом обглодали куриные косточки, на все лады расхваливая боевую выдержку и находчивость Рашпиля.
Шел апрель 1945 года. 10-я гвардейская дивизия в составе 2-го Белорусского фронта наступала в направлении к северо-западу, стремясь выйти на побережье Балтики. Гитлеровцы сопротивлялись отчаянно, цеплялись за каждый населенный пункт, оставляли выгодные для обороны рубежи только после ожесточенных и кровопролитных боев. Это было понятно—немцы хотели выйти из Восточной Пруссии, избежать окружения. Советское же командование преследовало противоположную цель.
ПPAGE7
Наши наступающие части испытывали большие трудности из-за того, что не имели топографических карт. Местность была чужая, незнакомая, и подразделениям приходилось вести боевые действия вслепую. Любой войсковой командир может подтвердить, как много значит в наступательном бою простая топографическая карта-километровка. Ее не могли заменить ни разведывательные сведения о противнике, ни многочисленные «языки».
Оставалось одно — воспользоваться тактическими картами немцев. Армейская разведка фронта разработала план захвата крупного штаба гитлеровских войск, который находился в городе Штеттине. Предполагалось, что группа разведчиков-добровольцев выбросится в тыл немцев, проберется в Штеттин и во время штурма города нашими войсками помешает немцам эвакуировать или уничтожить штабные документы.
Дело было рискованным и трудным.
Пятеро разведчиков, отобранных командованием фронта, — в их числе оказался и я, — откровенно говоря, мало рассчитывали на то, чтобы остаться в живых. Но война есть война.
Двое суток самолет авиации фронта искал в районах, прилегавших к Штеттину, подходящее место для выброски пяти парашютистов, сидевших в его чреве, но всякий раз возвращался на свой аэродром. Нервы наши измотались до предела.
Когда, наконец, в один из полетов — со счету мы уже сбились — в кабине загорелся сигнал «Приготовиться к прыжку», сразу все стало на свои места, вернулось хладнокровие, бодрость, поднялось настроение.
Гляжу на Мишку Петрова — с этим белокурым белорусским пареньком я сошелся и подружился за два дня
238
больше, чем с другими ребятами,— он спокоен и лишь чуточку бледен.
Вот в дверях, ведущих в пилотскую кабину, появился молодой штурман самолета. Он смотрит ободряюще, весело, потом молча кивает на люк.
В полу открывается темный провал. Мы встаем друг другу в затылок, зацепляя за трос вытяжные шнуры парашюта. Самолет кренится в вираже, мы валимся в кучу, быстро поднимаемся и видим на табло сигнал: «Пошел!»
Первым, сложившись в комок, прыгает Миша Петров, за ним еще двое — Григорий и Владимир. Я — четвертый. Шагаю в люк, и будто бы с плеч сваливается многопудовый груз. Невесомость длится несколько мгновений. Затем рывок. Над головой — купол парашюта, и я, чуть-чуть покачиваясь, глубоко вдыхаю приятный, вкусный, свежий утренний воздух, какого не бывает на земле. Внизу все скрыто густым предрассветным туманом. Кругом не вижу ни одного парашюта — или ребят отнесло, или они успели приземлиться.
Я уже сдвинул и вытянул ноги, чтобы по всем правилам встретить удар о землю, но, присмотревшись, похолодел. К месту, куда несло меня, подбегали немцы. Тяну руку к кобуре, но в это мгновение следует удар, парашют
1
волочит меня по траве.
Проходит еще несколько секунд, и я лежу у ног немцев, освобожденный от парашюта и пистолета. Мою правую руку больно придавил к земле чей-то кованый сапог. В глаза уставились черные зрачки автоматов.
Лихорадочно соображаю, как поступить, что делать. Решаю держаться по возможности достойнее, не показывать испуга, слабости.
Прежде чем раздался окрик: «Встать!»—я уже подготовил себя к самому худшему.
239
Встаю. Меня окружает большая группа немецких солдат. На некоторых лицах — любопытство, но большинство смотрит равнодушно, безучастно, без враждебности. Понимаю, что меня схватили немецкие солдаты-фронтовики. Понюхавшие пороха, испытавшие силу русских и уставшие от войны, эти немцы потихоньку излечивались от гитлеровского фанатизма и уже иначе относились к русским военнопленным.
Эту перемену почувствовал и я. Меня не били, не оскорбляли. Офицер с погонами обер-лейтенанта движением руки указал мне направление, в котором, как я правильно догадался, надо было идти. Двое солдат, взяв автоматы на грудь, следовали по бокам и чуть сзади. Замыкал группу офицер.
Глаза мне не завязали, и я озирался по сторонам, надеясь заметить какие-нибудь следы моих товарищей. Что
ч
с ними? Ускользнули или, как и я, попали в лапы гитлеровцев. Однако поле с небольшими холмами, кусты и редкие березы ничего не сказали.
Меня привели к большому дому на краю деревни. У входа, где стоял часовой, конвоиры остановили меня, а обер-лейтенант скрылся в дверях.
Я огляделся. Неподалеку стояло несколько бронетранспортеров, покрытых зелено-коричневым камуфляжем; во дворе, у сарая сверкали лаком две легковые автомашины марки «оппель-адмирал». Метрах в четырехстах от дома вдоль дороги, уходящей на запад, виднелись стволы зенитных орудий.
Шнырявшие мимо немцы — вестовые или связные — не обращали на меня никакого внимания. Никто не задал вопроса и моим «телохранителям».
В штаб меня повел офицер. Конвоиры остались на месте. В просторной комнате, куда мы вошли, за столом
240
■
сидел немецкий полковник. Подняв голову от бумаг, ом долго изучал меня взглядом, потом сказал по-русски: —■ Садитесь!
Обер-лейтенант пододвинул стул.
Я ожидал, что от меня потребуют ответа на обычные в таких случаях вопросы: «Какова цель задания?», «Кто послал?» И так далее. Но полковник заговорил совсем о другом. Его не интересуют, сказал он, военные сведения о русских — ему известно все, что нужно знать, он может либо расстрелять меня, либо отпустить. Но так как о русском парашютисте стало известно «абверу», то меня немедленно отправят в Штеттин. Потом полковник спросил, когда, по моему предположению, русские возьмут Штеттин. Я продолжал молчать.
