Андрей Колганов - Жернова истории - часть 1
— Дело неплохое, — прерывает, наконец, свое молчание Трилиссер. — Только вот наш бюджет подобные расходы не потянет.
— На совершенствование радиотехники можно еще и военное ведомство подписать, — предлагаю я.
— У них сейчас с бюджетом тоже не ахти, — скептически бросает Мессинг.
Пока мы вели этот разговор, остальные чекисты закончили стрельбу, и кое-кто из них уже надевал сброшенные шинели, собираясь на выход. Михаил Абрамович со Станиславом Адамовичем тоже стали оглядываться на остальных. Затем Трилиссер снова повернулся ко мне:
— Знаете, Виктор Валентинович, мне кажется, что этот разговор должен иметь продолжение. Тут, действительно, есть, над чем подумать. Вы не подскажете свой служебный телефон?
Михаил Абрамович записывает мой номер в записную книжку и протягивает мне руку для прощания.
Глава 13. То в кино, то в театр…
Пока я под надзором Лиды Лагутиной овладевал искусством стрельбы из револьвера, в экономике страны назрели очередные перемены. Хотя уже в январе было принято окончательное решение о прекращении обращения параллельных валют и об обмене совзнака на червонец, реализация этого решения затягивалась. Ведь вплоть до марта месяца 1924 года никаких признаков преодоления разменного кризиса было не видно. Зарплату мы неизменно получали в червонцах, но любые покупки требовали употреблять для расчетов какие-то более мелкие денежные единицы. А в качестве таковых у нас имелись только стремительно обесценивающиеся совзнаки. Если на первое января за золотой рубль давали три тысячи рублей совзнаками 1923 года, то на первое февраля – восемь тысяч шестьсот, а на первое марта – уже тридцать тысяч.
В общем, рассчитываться за покупки приходилось в точном соответствии с известной частушкой начала нэпа:
"Захожу я раз в буфет -
Ни копейки денег нет:
Разменяйте десять миллионов!"
Лишь в самом конце февраля в обращении появились казначейские билеты, номинированные в золотом рубле, достоинством в 1, 3 и 5 рублей, серебряные монеты по 10, 15, 20, 50 копеек и 1 рубль, а также мелкая медная монета по 1, 3 и 5 копеек.
Седьмого марта был последний раз объявлен официальный курс червонца в совзнаках – пятьдесят тысяч рублей – и по этому курсу с десятого марта начался выкуп совзнаков за червонцы, на что отводилось три месяца. Однако, поскольку первое время новых мелких разменных единиц повсеместно не хватало, это вызывало многочисленные трудности и, соответственно, попытки как-то выкрутиться из этих трудностей. Ведь дело доходило до того, что на ряде предприятий рабочие не желали получать зарплату в червонцах, которые хотя и были твердой валютой, но рассчитываться ими было крайне неудобно. В результате местное финансовое творчество привело к выпуску разменных суррогатов – например, квитанций, номинированных в долях червонца, по которым рабочие могли покупать товары в магазинах рабочего снабжения или оплатить обед в рабочей столовой. Эти квитанции нередко имели экзотический вид – их, их, для лучшей сохранности, штамповали из алюминия, меди или бронзы.
Такое положение в сфере денежного обращения, было, разумеется, совершенно ненормальным. Поэтому, когда подготовка к выпуску в обращение новой разменной монеты была завершена, второго марта 1924 года в "Известиях" было опубликовано постановление Совнаркома о запрете выпуска денежных суррогатов:
"Безусловно воспрещается всем государственным, кооперативным и частным организациям, предприятиям и лицам выпуск без особого на то разрешения НКФ СССР каких бы то ни было денежных суррогатов, как-то: платежных ордеров на предъявителя, предъявительских денежных квитанций на товары и т. п. Органам НКФ предоставляется право производить немедленно опечатывание касс организаций и предприятий, которые нарушили бы указанное постановление, и входить в соответствующие органы с предложением о ликвидации означенных организаций и предприятий".
Но запреты запретами, а положение с разменными денежными знаками продолжало оставаться напряженным. Хотя запасы серебряных монет накапливались еще с 1921 года, когда была начата их чеканка впрок, мощностей Петроградского (а затем Ленинградского) монетного двора не хватало, чтобы выйти на запланированную сумму нарицательной стоимости этих монет – 100 миллионов рублей. Поэтому пришлось разместить заказ на чеканку монет в Великобритании. Помнится, у моего отца хранился серебряный полтинник 1922 года, еще с символикой РСФСР, на гурте которого (т. е. на ребре монеты) имелась надпись "чистого серебра 2 золотника 10,5 долей" и буквы Т.Р. (то есть Томас Росс, начальник монетных переделов Лондонского монетного двора), что свидетельствовало об изготовлении этой монеты именно в Великобритании. Монеты, чеканившиеся в текущем, 1924 году, уже имели символику СССР. Золотники и доли также ушли в прошлое, и на гурте полтинника было выбито "чистого серебра 9 граммов".
Для меня все это было уже знакомо, и потому не вызывало очень уж сильных эмоций, хотя разумеется, стабилизация денежного обращения радовала – и с точки зрения простого гражданина республики, и с точки зрения ведомственных интересов, и с точки зрения экономических перспектив советского хозяйства в целом. Но вот у моей квартирной хозяйки, как и у многих подобных ей людей, далеких и от советской службы, и от политических амбиций, и от социалистических убеждений, появление серебряных монет, весом и размером (но, разумеется, не оформлением) повторявших царские, вызвало неподдельный восторг.
— Гляди-ка, Виктор, — сказала мне Евгения Игнатьевна, когда мы в воскресенье, шестнадцатого марта, встретились на кухне за утренним чаем, — а твоя Советская власть-то, видать, крепко за ум взялась. Вот и деньги настоящие появились, — и с этими словами она разжала кулачок, демонстрируя мне на ладони серебряный пятиалтынный. — Сначала торговлю какую-никакую наладили, не как в прежнее время, конечно, но тоже жить можно. Теперь вот деньги нормальные стали чеканить, из серебра. Говорят, даже золотой червонец будет.
— Точно, Игнатьевна, будет. Только их мало пока начеканили, и большая часть на расчеты с заграницей идет, — объясняю ей. — А что Советская власть за ум взялась… Так ведь, Игнатьевна, не дураки же в 1917 году власть забрали. Вот наш нарком финансов, Сокольников, и сам человек неглупый, да еще пригласил к себе знающих людей из старого Министерства финансов. Вот они дело с нормальными деньгами и наладили. Теперь и нашему наркомату легче стало за заграничные товары расплачиваться.
— Маловато пока еще товару хорошего в лавках, — покачала головой гражданка Вострикова. — Да и цены, хотя малость и опустились, а все стоят выше довоенных. — И она начала перечислять, загибая пальцы:
— Вон, масло русское идет 90 копеек за фунт, подсолнечное – 25, за фунт ситного надо 20 копеек отдать, а за фунт муки крупчатой – вообще 14 копеек! Получается, чуть ли не дешевле в булочной покупать, чем самой печь – где ж это видано? Да и мясо стоит полтинник за фунт. Дороговато выходит.
— Не все сразу, не все сразу. Сама посчитай – шесть лет воевали, сначала на империалистической, потом на гражданской. Сколько людей поубивало, сколько от голода и болезней померло. А хозяйству какое разорение? Так что, — заключаю, — одним махом из разрухи вылезти не выйдет. Но ведь исправляется дело-то, к лучшему понемногу поворачивается, а?
Вдова часовых дел мастера кивнула головой:
— Что же, если и дальше Советская-то власть дело не глупее поведет, глядишь, лет через пять будем жить не хуже довоенного.
— Думаю, малость пораньше, — оставляю за собой последнее слово. Однако Евгения Игнатьевна не зря на цены жаловалась. При нынешних заработках для большинства народа цены пока кусаются. Если рабочий получает где-то от 20 до 90 рублей в месяц, в зависимости от профессии и квалификации, то кормить на эти деньги семью при нынешних ценах непросто. Конфеты детишкам уже не купишь, разве что леденцы иногда, а уж о паюсной икре за два с полтиной фунт – и говорить нечего. Из выпивки доступно только пиво, ибо водкой пока не торгуют, а бутылка спирта стоит аж десять рублей.
Впрочем, при моем партмаксимуме (175 рублей в месяц), я мог себе позволить не только вполне сносно питаться, но и потратить кое-что на развлечения. Например, сходить с девушкой в театр. Моя интуиция удерживала меня от того, чтобы по случаю какого-нибудь праздника преподнести Лиде Лагутиной духи или что-нибудь еще в этом роде. У меня сложилось впечатление, что на такой ход с моей стороны она отреагирует резко отрицательно, тем более, что за время нашего знакомства я успел убедиться в том, что духами или косметикой она совершенно не пользуется. Но вот идея посмотреть нашумевшую фильму, или горячо обсуждаемую театральную постановку не вызывала у нее отторжения.
После очередного похода в тир на Лубянке (кажется, это было во вторник, восемнадцатого марта) я набрался смелости и поинтересовался, как она смотрит на то, чтобы посетить электрический театр – то, что в прежние времена называли синематограф, а теперь все чаще именуют просто "кино". До революции в Москве было около ста электрических театров, к концу 1921 года работало только десять, но сегодня их число уже перевалило за полсотни, и спрос пока до конца не насыщен.
