Том Уикер - На арене со львами
В тот вечер им надо было ехать довольно далеко, чтобы попасть в следующий город, где наутро должен был состояться очередной митинг и где были заказаны номера в гостинице— по этой части, похвасталась Кэти Андерсон, она сильно понаторела, хотя во всем их богом забытом штате можно было по пальцам пересчитать гостиницы, где в одном номере имелись бы и ванная, и телефон, и зеркало, в котором можно увидеть себя во весь рост. По пути они всем скопом остановились пообедать в каком-то ресторане и торчали там дольше, чем было необходимо, хотя пища была практически несъедобной,— никто не рвался в гостиницу, многоопытная Кэти предрекала, что это, конечно, опять окажется самая настоящая казарма времен Гражданской войны.
Когда они шли из ресторана через площадь к автобусу, Морган улучил минуту потолковать с Андерсоном наедине.
— Ну, как тут складываются дела? — спросил Морган.— Иначе, чем вы ожидали?
Андерсон сделал еще несколько размашистых шагов, потом остановился, держа руки глубоко в карманах и запрокинув голову,— того и гляди, залает на серебристое острие лунного серпа, пронзившее вечерний небосклон.
— Мне нравится,— сказал он.— Я и не ожидал, что мне все это так понравится. Даже самому страшно.
— Что нравится? Щупать баб в толчее?
— Представьте, да, мне нравится чувствовать прикосновение людей. Удивительно, Морган, до чего людям хочется, чтобы на них обратили внимание, чтобы их хоть на минуту заметили, приняли в большой мир, который проносится мимо. — Он снова зашагал к автобусу.— Да, мне нравится прикасаться к людям, которые ищут этих прикосновений, но еще больше мне нравится другое. Со мной что-то странное происходит, когда я стою и говорю перед людьми. То ли это ощущение власти над ними, сам не знаю. Но я встаю и начинаю говорить, а они слушают, и я вижу, они на меня смотрят, и вот тогда и только тогда я становлюсь по-настоящему самим собой. И я чувствую, что я — это я, чувствую удовлетворение и гармонию, пусть даже они на самом деле и не слушают меня, Морган, не верят. Потому что гармония эта у меня не столько с ними, сколько с самим собой.
Они подошли к автобусу и остановились у подножки. Шофер Сом Джойнер уже завел мотор, через окно при свете настольной лампочки было видно честное курносое лицо толстухи Джералдины, склоненное над стенограммами и списками адресатов. Позади них в темноте вдруг раздался громкий смех Мэтта Гранта — голос его, всегда низкий и глухой, раскатился как-то неестественно и вымученно, словно ему щекотали пятки.
— А у меня не так,— сказал Морган.— Когда я вижу людское сборище, мне кажется, я слышу, как они улюлюкают и науськивают львов на мучеников-христиан.
Длинная рука Андерсона вырвалась из темноты и вцепилась в плечо Моргана.
— Вот именно,— произнес он.— Вот именно. Но разве не лучше находиться там, внизу, с мучениками, Морган? Разве не лучше проливать кровь на арене, чем сидеть в публике?
— Э, нет. Морган останется в ложе для прессы.
— Ведь на арене, — Андерсон говорил тихо, задумчиво, он словно не слышал возражения Моргана,— под взглядами толпы, человек чувствует себя особенным, не таким, как все. Разве это не замечательно — выйти против львов на арену?
Да ведь разорвут они тебя на куски, думал Морган, отдаваясь гудящему бегу автобуса сквозь темноту по выбеленному луной шоссе, которое напрямую рассекало вековые сосновые леса, выгрызут печень и очи твои, а косточками побрезгуют. И Морган презрительно и равнодушно усмехнулся собственному отражению в стекле; он сидел отдельно от всех на одном из задних сидений, дав недвусмысленно понять собратьям по перу, что хочет предаваться молчанию в собственном обществе. В переднем конце автобуса у стола с погашенной лампой, прямая и одинокая, восседала Джералдина, и наверняка положила на толстые колени неразлучную спутницу Библию. За ней, расположив долговязые руки и ноги под самыми неожиданными углами и весь сложившись, точно какое-то мудреное размонтированное оборудование,на двух сидениях по обе стороны от прохода спал Хант Андерсон.
Вспыхивали и гасли фары встречных машин; автобус катил вперед. По сторонам то вдруг возникали и проносились дома, то волшебным ковром разворачивались глянцевые площадки с рекламными щитами и бензиновыми колонками, а один раз, когда высокие сосны расступились на мгновенье, открыв широкую плоскую равнину, по ней, точно бусы, протянулись цепочкой освещенные окна поезда, продержались недолго вровень с автобусом и отстали, одно за другим утонув в темноте ночи. Морган сполз пониже на своем сиденье, подложил под голову скомканный плащ и погрузился в легкую дремоту. Достаточно было рядом прозвучать человеческому голосу, и он тут же проснулся. Сначала он не мог сообразить, где он и что с ним, и в это мгновение, подобно зловещей сюрреалистической фантазии, перед ним в черном поле окна вспыхнула кроваво-красная неоновая надпись: «Куриные бифштексы». Она зажглась и сразу погасла. но еще стояла перед его ослепленным взором, а автобус все катил вперед. И тут голос, разбудивший его, заговорил опять:
— …просто не мое это дело, вот и все. Не вытанцовывается оно у меня.
Голос принадлежал Мэтту Гранту, и окончательно проснувшийся Морган разглядел в полутьме прямо впереди себя над спинкой сиденья контур его головы. Потом прозвучал голос Кэти, и тогда Морган различил рядом с Мэттом и ее голову. Когда они успели перейти сюда из передней части салона, Морган не знал, но не могли же они пересесть и не заметить его. Должно быть, решили, что он спит, да так оно и было.
— Можно ведь устроить, чтобы вытанцовывалось.
Я всегда смогу кашлянуть, если дело примет крутой оборот, подумал Морган. Но не хотелось бы, неловко как-то, он попытался снова задремать, надеясь, что они будут разговаривать тихо и он ничего не услышит. Действительно, они почти шептались, голова Кэти склонялась к самому плечу Мэтта, но в ровном, привычном гудении автобуса их голоса все-таки выделялись, да и Морган против воли к ним прислушивался, как прислушиваются к капающему крану или скрипучей половице, и разбирал каждое слово.
— Не в том дело,— говорил Мэтт.— Не то что кто-то там о чем-то не позаботился и это можно устроить. Чем больше я вижу Ханта, тем тверже убеждаюсь, что он человек необыкновенный. Если он победит на этих выборах, а я надеюсь, что так и будет, он еще себя покажет в сенате, непременно покажет. Но при этом способности его проявятся по-настоящему: и талант и ум; это он будет сенатором и большим человеком, а не Мэтт Грант. И тут ничего изменить нельзя.
— Да нет же! — Тут Морган раскрыл глаза: Кэти выразительно качала головой.— Вы не понимаете. Хант нуждается в вас, Мэтт, по-настоящему нуждается. От вас зависит многое, и прежде всего чтобы его не заносило. Но, конечно, если вам наплевать…
— Я этого не говорил.
— Знаю. Вы говорили, что хотите быть Мэттом Грантом, а не человеком Ханта Андерсона, как бы высоко он ни поднялся.
— Вот именно. Это наглость с моей стороны, признаю, но ведь и мне в жизни кое-что надо сделать. Не один Хант Андерсон существует на свете.
Она еще ближе к нему придвинулась, голос ее зазвучал еще невнятнее. Морган со стыдом поймал себя на том, что напрягает слух, и снова закрыл глаза, словно это притворство смягчало его вину.
— Но ведь вы и не можете быть ничьим человеком. Я вам сейчас скажу кое-что, чего вы, наверно, не знаете, вижу, что вы еще этого не сознаете.— Морган открыл глаза и увидел, как Мэтт повернул к ней голову. — В определенном смысле это Хант будет нашим человеком, если вы, конечно, останетесь. Ведь я его так хорошо знаю, Мэтт. Вот вы говорите, он замечательный. Но он бывает и самолюбивым, и глупым. Забрал же он себе в голову столь дикую романтическую чушь, что будто бы он должен исправить зло, искупить вину отца. Добром это для него не кончится, сами знаете. У него, конечно, бездна обаяния, и он этим пользуется. Он бывает похож на ребенка, который играет в великого человека. А вы можете управлять им, Мэтт, можете влиять на него, воздействовать, и он будет в каком-то смысле вашим созданием.
— Но я не хочу.
— Ну, хорошо, если вам мало этого, мало, что вы сможете сделать в жизни то, что хотите, воздействуя на него, потому что без вас он никогда не станет тем, чем может стать… тогда вот еще что, Мэтт, вы нужны мне. Я не могу вас отпустить.
— О вас-то я все время и думаю! — Мэтта вдруг словно прорвало.— Вы у меня на совести, вы — во всем, что вокруг меня.— Голос его, горестпый и страстный, задрожал.— Но ведь и вы тоже — его.
После этого наступило молчание, и Морган уже подумал было, что, должно быть, они отсели друг от друга. Он открыл глаза, готовый, если нужпо, сразу встать и показать, что он проснулся. Но не успел: в полутьме голова Кэти откачнулась от головы Мэтта. Как электрический разряд в паху, Моргана пронзило сознание, что она только что прижималась лицом к лицу Мэтта. Эта маленькая улика близости оказала на него сильнейшее действие, и желание, безудержное, жадное, застучало у него в жилах, будто это к нему прикасались минуту назад ее ласкающие руки, ее голова, будто это его кожа трепетала под ее легким дыханием.
