Дмитрий Емец - Череп со стрелой (СИ)
— Где-то. Берут, — ответил Меркурий и продолжил совсем о другом: — Никаких особых чудес. Нет. Все открыто. Каждый сам выбирает. Как далеко он нырнет.
Меркурий повернулся и, наклонившись вперед, пошел к ШНыру. Скрипел снег. Огромные, как корабли, валенки удалялись по тропинке. Афанасий не выдержал. Побежал по тропинке, увяз в снегу, но, все же обогнав валенки, преградил им дорогу:
— Постойте! Зачем вы рассказали мне о замурованном?
Это. Легенда.
Афанасий не поверил:
— Неправда! Вы догадались! И что мне делать, если ко мне прицепился эль? Засунуть себя в землянку? Похоронить живьем?
— Зачем. Хоронить, — удивился Меркурий. — Ныряй. Ты же шныр.
— Нырять?! Но если в болотеэль что-то почувствует...
— В болоте.Полно элей. Еще одним. Их не удивишь, — отрубил Меркурий.
— Но это мой эль! Через одну девушку. Мы с ней одно, и эль, значит, общий!
— Чушь.
— Что чушь? Я чувствую, как он шевелится в ней, а это все равно что во мне! Я думаю, он видит моими глазами! Шпионит в ШНыре через меня! — выпалил Афанасий, испытывая радость, что может выговорить все, что неделями гнило в нем
Меркурий заглянул в глаза Афанасию, точно желая получше отпечататься в памяти следящего эля.
— Белдо тебе. Наплел. Все это, — произнес он утвердительно, точно лукавый старичок оставил в зрачках у Афанасия визитную карточку.
— Белдо, — подтвердил Афанасий.
— Чушь. Ничего эль. Не видит. Он тупая личинка. Пожирает ее разум и силы. И с каждым днем становится. Сильнее. Если хочешь спасти девушку, ныряй. И не бойся его. Он сам. Тебя. Боится.
— Кто меня боится? Эль? — не поверил Афанасий.
— Они все боятся. Кто не боится. Тот не пугает. Иди — и ныряй! — отрезал Меркурий.
И это был практически единственный случай за всю историю ШНыра, когда Меркурий Сергеевич произнес что-либо с восклицательной интонацией. А в следующую секунду Афанасия развернули за плечи и легонько подтолкнули к пегасне.
И Афанасий пошел. Поначалу он был преисполнен мужества, но чем дальше отходил от Меркурия, тем меньше оставалось в нем решимости. Теперь ему казалось, что он непременно залипнет в болоте,Меркурий — старый маньяк и все на свете идиотизм. И зачем он разоткровенничался? И перед кем? Присохшая ватка на усах — ха! Герой! Сам пускай ныряет!
Афанасий стал оборачиваться, собираясь сердито взглянуть в спину Меркурию, но встречная ветка дала ему подзатыльник, сбив с него шапку. Афанасий от злости сломал ее. Ветка была уже гибкая, наполненная силой весенней жизни, с зеленым ободком на сломе и набухшими почками. Афанасий смотрел на нее, жалобно повисшую на полоске коры, и кусал губы.
Синяя закладка, которую давно уже ждали от него, предназначалась для парня, уже много месяцев боявшегося выходить из дома. Отправляясь утром в университет (он учился на третьем курсе тишайшего философского факультета), он до боли сжимал в ладони газовый баллончик и бесконечно прокручивал в голове отработанный на мешке прямой правой. Мешок висел в коридоре, всем мешал и, когда его задевали, обидчиво отплевывался опилками.
Бедняга довел себя до запущенного психоза. Он ненавидел и боялся всех подряд. Консьержку, которая не могла его запомнить, хотя он жил в подъезде с десяти лет. Контролера в троллейбусе, который мог проверить у него проездной. С проездным все было в порядке — но мало ли что придет в голову человеку, избравшему сомнительную профессию, связанную с проверкой чужих билетов? Недоученному философу мерещилось, что каждый идущий ему навстречу мужчина набросит ему на шею удавку, а всякая шумная компания собралась с единственной целью: избить третьекурсника, который недавно в работе по Канту сделал смелое допущение, что Кант читал Платона в неудачном немецком переводе.
«А вот плевать мне на тебя! Все равно ведь не найду! Никогда синюю с первого раза не нашныришь!» — подумал Афанасий и удивленно остановился.
По этой проскочившей у него мысли «не найду!» он определил, что ужепереступил свой страх, и это преисполнило его радостью.
***
Афанасий должен был нырять на Белом Танце. Широкогрудый и мощный мерин в нырках был безотказен, а в полете настолько плавен, что на нем можно было дремать как на диване. Его огромные крылья красотой уступали лишь крыльям Икара. Да—да, единственное крыло Икара было так прекрасно, что многие забывали, что второго у него нет, и признавали превосходство крыльев Икара над крыльями остальных пегов.
Но, увы, сам Белый Танец совершенства своих крыльев не ценил и полетами интересовался мало. В жизни у него была одна ценность — еда. И как все без исключения люди (и животные), имеющие одну ценность или один дар, Белый Танец достиг в направлении этой ценности исключительных высот. Сочетая в себе несочетаемое, он являлся одновременно и гурманом, и обжорой. Получив утреннюю порцию сена, Танец зарывался в него мордой и бесконечно долго обонял. Ну просто жеманная барышня, которой подарили цветочек. Затем — не менее долго — выбирал губами отдельные травинки и жевал их медленно, с чувством, с толком, с расстановкой.
По мере того как первые травинки достигали желудка, у Белого Танца пробуждался зверский аппетит, и обжора в нем настолько побеждал гурмана, что остаток корма он проглатывал в один момент и начинал просовывать морду в проход и попрошайничать. В такие минуты он был способен сожрать все что угодно, даже кепку или промасленную тряпку, выдернутую из кармана у Кузепыча, а однажды сожрал живого воробья. Это произошло так неожиданно, что никто ничего не понял и только Макс клялся, что не врет, и показывал перья. Ему не верили, но Макс орал с такой убежденностью и так размахивал ручищами, что это сочли правдой, потому что иначе он сокрушил бы пегасню.
В пегасне Афанасий сразу направился к деннику Белого Танца. Тот внимательно посмотрел на его пустые руки и решил Афанасию не радоваться. А то еще порадуешься забесплатно и в следующий раз сухари с сахаром только во сне увидишь.
Умный! Главное в жизни что? Хавчик! — одобрил Макар, чистивший свою светло-серую кобылку Грозу.
Макар чистил Грозу так часто и достигал такого невероятного результата, что шутили, будто после его чистки муха, пробежав по спине кобылки, оставит жирный след от лапок. Как-то он даже к крыльям полез со скребком, за что получил от Меркурия нагоняй. Летные перья молодых, едва вставших на крыло пегов повредить очень просто. Максимум, что разрешено, — протирать их теплой водой и губкой. Да и то без усердия.
Рядом с Грозой Макар всегда бывал другой — смягчившийся, с сияющими глазами. В обычных же условиях Макара мало кто мог вынести. Он хвастался, дерзил и чуть что зыркал на всех, как мировая революция на классовых врагов.
Видя, как Макар трясется над Грозой, Яра как-то посоветовала: «А ты ее поцелуй!» «Зачем?» — не понял Макар. «Про царевну-лягушку читал? Вдруг и твоя Гроза в кого-нибудь превратится?» — «В Юлю, которая может перелезть через трехметровый забор, не расплескав кофе из пластикового стаканчика!» — брякнула Рина, знавшая, что Макар бегает в город встречаться с ней, и даже не совсем безуспешно, потому что однажды он явился с фонарем под глазом и следами помады на щеке.
Макар на мгновение застыл, а потом разорался и бросил в Рину ведро, из чего она заключила, что какая-то доля истины в ее словах есть. Хотя эту Юлю она видела до того всего один раз, когда та вместе с Родионом вытащила их от берсерков. Особа решительная, хотя решительность можно было проявлять и менее активно.
Афанасий оседлал Белого Танца и вывел его во двор. Мерин взглядом мечтателя посмотрел на небо, где сквозь хмурые тучи проступала единственная звезда, крупно шагнул, как бы мечтая сразу взлететь и снести все преграды на пути к этой звезде, а потом вдруг остановился, развернулся, вздохнул и потащился в пегасню. Его осенила мысль, что можно своровать немного сена у Ланы или Бинта, не отличавшихся драчливым нравом.
Но, увы, Белому Танцу суждено было совершать великие дела. Афанасий прикрикнул на него, заставил протащиться три круга, проскакать, а затем поднял пега на крыло. Громадные крылья распахнулись. Танец взлетел легко, без усилия, но даже в полете грустно косился на пегасню, где стояли другие счастливые пеги, не занятые спасением человечества.
Постепенно Танец начал получать удовольствие от полета и потащил как буксир. Довольно быстро они набрали нужную высоту. Афанасий знал, что уже достаточно, но все равно откладывал момент нырка. Он заставлял Белого Танца подниматься медленно и придерживал его, когда тот ускорялся. Это раздражало пега, и, выражая недовольство, он загребал в полете передними ногами, точно пытался скакать по воздуху.
