Всеволод Крестовский - Торжество Ваала
После обеда последовал нарочно устроенный для учительского «персонала» сюрприз. Любезный хозяин пригласил всех гостей своих в залу, где следы давешнего заседания были уже прибраны, стол отодвинут к стене, скамейки и стулья расставлены вдоль стен по своим местам, — и здесь приятно удивленным учительским очам предстало зрелище рождественской елки, блиставшей посреди залы огнями парафиновых свечек и увешанной позлащенными орешками, яблоками, тверскими мятными пряниками, в виде стерлядок колечком, и пряничными котами с наклеенными картиночными мордочками. Гости показывали вид восхищения и, по предложению Агрономского, составили «дружный хоровод» вокруг елки, с песнями и плясками. Танцевали учителя и жидочки с учительницами и акушерками, усердно выплясывая весь вечер и кадрили, и вальсы, и «польки-трамблян», под детскую музыку «аристона», нарочно привезенного с собой Пихимовским, которому доставляло большое удовольствие вертеть его ручку. Учителя плясали усердно, но медвежато, сутулясь и как бы бодая воздух склоненной вперед головой, причем особенно много и громко топали в такт своими толстыми подошвами. Жидочки же, напротив, старались танцевать на цыпочках и показывать в легких, «деликатных» приседаниях коленками свою «изъяч- ную грацию» и «сшамаво непринужденнаво веселоспо». Один только кашлатый угрюмо сидел все время в углу, скрестив на груди руки, или многодумно пощипывая свою бородку и тем показывая грустное презрение к такому малодушному препровождению времени, когда жгучие вопросы «общего дела» и проч: и проч. требуют особого напряжения гражданской скорби и мысли.
Наконец и сам Ермолай Касьянов не выдержал: воодушевившись несколькими стаканами крепкого пунша, до цвета пунцового пиона в лице, и бестолково замешавшись в каре между танцующими парами, он расчистил себе место и прошелся по зале «русскую», помахивая ситцевым платочком и отбивая трепака каблуками, чем и вызвал единодушные аплодисменты земцев и общее «браво». — «Ходи ты, ходи я, ходи милая моя!» — подпевал он себе говорком, поводя и передергивая плечами и подмигивая глазком на барышень:
Ходи изба, ходи печь,
Хозяину негде лечь!
— Брраво, Ермолай Касьянов! Валяй во всю! — поощрительно ревели ему земцы. — Бррраво-о! Урра-а!!! — подхватывала вслед за ними вся остальная публика.
Танцы под аристон чередовались с пением. Пели хором учителя с барышнями и отчасти с жидочками преимущественно «кружковские» и студенческие песни, вроде «Есть на Волге утес», или «Проведемте, друзья, эту ночь веселей» и т. п. Агрономский по этому поводу приходил в восторг, и сам начинал подпевать фальшивым козелком, подлаживаясь к хору. Тамара в течение нынешнего дня заметила, что он, нередко по самым неожиданным поводам, склонен впадать в сантиментально восторженное состояние и тогда начинает закатывать глазки и даже захлёбываться. Но она заметила в нем и еще нечто такое, что начинало ее отчасти тревожить. Сегодня за обедом он взял на себя роль преимущественно ее кавалера и, обращаясь к ней то с теми, то с другими маленькими застольными услугами и разговорами, как бы оглаживал ее сластолюбивым взглядом, слишком выразительным, чтоб не понять его значения, и тем более, что эти его взгляды постоянно сопровождались сдержанной улыбкой Сатира. Он видимо начинал ухаживать за нею и делал это столь откровенно, что и другие не могли не заметить его аллюров. Скотницы своей, возведенной им в положение подруги жизни с, левой стороны, он гостям никогда не показывал, стараясь скрывать перед посторонними самое существование этой особы с двумя прижитыми от нее мальчишками, а на время съезда даже удалил ее с детьми в особую баню, на задворках усадьбы, дав ей строгий наказ не показываться в доме, пока у него гости. Поэтому, изображая себя холостым и свободным человеком, он весьма не прочь был при удобном случае и половеласничать, и такой-то вот случай представился ему нынче в лице красивой Тамары. При всей неказистости своей фигуры и физиономии, у него, однако, давно уже образовались насчет своей «неотразимости» и «успехов» известная самоуверенность и самомнение, свойственные вообще всем людям с искривлением позвоночника. Надо, впрочем, сказать, что для такого убеждения имелись у этого своеобразного ловеласа и свои основания, так как некоторые учительницы и земские акушерки вовсе были не прочь, чтобы он поухаживал за ними, имея в виду добиться чрез него повышения себе оклада, или перевода на лучшее место, а иные, как гласила молва, небезысвестная чрез «матушку» Анну Макарьевну и Тамаре, даже отвечали на его авансы полной готовностью. Уже и сегодня за столом некоторые поглядывали на «гореловскую учительницу» с двусмысленной подозрительностью — «а-а, дескать, голубушка, никак ты того… в педагогические помпадурши метишь!» — и девушка с сердечным беспокойством уже предвидела по отношению к себе в будущем целую перспективу двусмысленных взглядов и колких улыбок, а затем сплетен, злословия, клеветы и всяческой грязи, которыми, при малейшем поводе с ее стороны, не замедлят очернить ее доброе имя — иные из зависти и досады, зачем не они на ее месте, другие просто из любви к мерзостям. Поэтому она решила быть как можно сдержаннее и дальше от Агрономского и, не давая ему никакого повода к ухаживаньям за собой, делать вид, как будто не замечает и вовсе даже не понимает его авансов. Но чтоб ни казаться ни ему, ни другим недотрогой или гордячкой (этого ей тоже не простили бы), ей надо было держать себя просто, скромно и быть одинаково любезной со всеми — и с учителями, и с жилочками, и с земцами, не отказывая никому в туре вальса или польки, — и это казалось ей тем легче, что, будучи здесь красивее всех, она не встретила недостатка в добровольных ухаживателях и поклонниках. А между тем, эта ровность в обращении со всеми, по ее мнению, должна была служить ей лучшей защитой против злословия.
В середине вечера всем гостям стали раздавать по лотерейным билетикам сюрпризы с елки, состоявшие из различных маскарадных костюмов и головных уборов, склеенных из папиросной бумаги и заключенных в позолоченные бумажные цилиндрики с хлопушками. Передернину достался костюм маркиза, Агрономскому — бретонской пейзанки, Семиокову — Фигаро, а Пихимовскому — курицы-наседки. Все неукоснительно должны были облечься во что кому досталось и проходить парами в торжественной процессии по зале, под звуки марша, причем Пихимовский, как старейший и досточтимейший, единогласно удостоен был чести открывать, в виде курицы, маскарадное шествие, с Марьей Антоновной Шпицбарт, преобразившейся в матроса. В заключение, всем учителям и учительницам были розданы маленькие «полезные» подарки: учителя получили по две пары теплых носков и по ситцевому носовому платку, а учительницы — по записной памятной книжке «Agenda», в коленкоровой обложке, с выдвижным карандашиком, и по куску глицеринового мыла из образцовой школы Пихимовского. Всему же вообще учительскому «персоналу» было роздано еще и по тюрику с елочными гостинцами. «Многочтимейший» тоже получил в подарок пряничного кота и коробку ландриновской карамели, очень удобной для сосанья, чем и остался весьма доволен.
XIV. ВСЕ ХОРОШО, ЧТО ХОРОШО КОНЧАЕТСЯ
Пока молодежь плясала, люди более солидные засели в винт, а неиграющие пребывали преимущественно в столовой, около большого пузатого самовара, согреваясь пуншем с коньяком «жестокой марки» кашинских братьев Змиевых, или «прохаживаясь» по домашним наливкам Агрономского. У этого мирного пристанища держались преимущественно и Передернин с волостным Сазоном Флегонтовичем, как люди положительные, и сюда же заглядывала «освежиться» в антрактах между польками и кадрилями «танцующая телегенцыя», по выражению того же Сазона. Агрономский за карты не присаживался и, в качестве любезного хозяина дома, пребывал везде и повсюду, разрываясь между танцующей залой, винтящей гостиной и освежающейся столовой.
Чем дольше тянулся вечер, тем все чаще и громче раздавались из этой столовой захмелевшие или расчувствовавшиеся голоса и доносились в другие комнаты отдельные восклицания и звуки дружеских излияний, лобызаний, пререканий и споров. Там уже титуловали теперь «женское сословие» этого собрания не барышнями и госпожами, как давеча, а просто «мамзюрами» и «мадамшами», чему первый пример подал кашлатый носитель косоворотки и гражданской скорби. И мадамши с мамзюрами, в большинстве своем, по-видимому, не обижались такими изящными кличками, а те из них, кому это не нравилось, хотя и морщились, но — нечего делать! — терпели. Таков уже был господствовавший здесь под конец вечера жанр, протестовать против которого было бы совершенно напрасно, а уйти тоже было некуда.
Кашлатый, после маскарадной процессии, предпочел удалиться из своего угла тоже в столовую, поближе к «жестокой марке», и теперь ораторствовал там перед провизором Гюнцбургом и доктором Гольдштейном о том, как «протестующие светлые личности» из московского купечества, назло правительству, пожертвовали 500000 рублей для женских курсов, и распинался, бия себя в грудь кулаком, за горячую любовь народа к делу женских медицинских курсов, о чем-де свидетельствует не только он, знающий наш народ в корень, но и «Московский Курьер» и даже сам «Голос».
