Л.И.Шинкарев - Леонид Шинкарев. Я это все почти забыл
Гречко, после телефонного разговора Брежнев ему скажет: «За одно это Чер-
воненко надо дать два ордена Ленина!» 22
Когда гости уйдут, Ирэна вздохнет: «Ну, если был Камбулов, пора соби-
рать вещи». НКВД она боялась. Людвик Иванович будет долго, очень долго
зашнуровывать туфли. А потом ответит: «Не спеши, там видно будет».
И у порога обернется: «Сделать из Праги Будапешт я им не дам!» 23
Около полуночи в зал заседания президиума ЦК КПЧ вошел президент
Свобода, всем кивнул и сел рядом с Дубчеком. Обстановка была тягостная.
«Может, это ты пригласил войска?» – повернулся к президенту Франтишек
Кригель, председатель Национального фронта. Кригель только что вышел из
оцепенения, в котором пребывали все за длинным столом. Свобода вскинул
обе руки над седой головой: «Нет, у меня руки чистые!»
Прошла вечность, раскололся мир, надвое разломилась история. Новая
эра началась несколько минут назад, когда Олдржиха Черника, председателя
правительства, попросили к аппарату правительственной связи. На проводе
был Дзур:
«Войска Советского Союза, Венгрии, Польши, Болгарии, ГДР переходят
границу и движутся в глубь страны».
Из воспоминаний Олдржиха Черника:
«Я был в состоянии шока, отказывался верить. Просто потерял дар ре-
чи. Становилось бессмысленным дело всей моей жизни. Как я потом узнал,
два летних месяца 1968 года в генштабе министерства обороны Чехослова-
кии тайно находился генерал Огарков, один из разработчиков плана ввода
войск. Никто не имел права открывать дверь в его кабинет, даже советские
офицеры. Возможно, только у Дзура была привилегия заходить к нему. По-
просив министра оставаться на связи, я вернулся в зал, сообщил об услы-
шанном Дубчеку и, получив согласие на ответ, вернулся к телефону. “Пере-
дайте по армии приказ, сказал я Дзуру, – никакого сопротивления!”» 24.
В зале все пришло в движение, люди вскакивали с мест, что-то выкри-
кивали друг другу. Члены высшего руководства, привыкшие повелевать, ви-
деть свои портреты над головами, вдруг ощутили эфемерность недавнего
собственного величия. «Всего за несколько минут мир стал неузнаваемым», –
напишет потом З.Млынарж 25.
Черник обратил внимание на лица Биляка, Индры, Кольдера. Они смот-
рели на него выжидательно, словно по известному им сценарию он должен
был что-то добавить. Ему в голову пришел разговор с Брежневым в мае 1968
года в Москве. «”Олдржих, – сказал тогда Брежнев, – если так пойдут дела, вы
можете очень скоро потерять пост премьер-министра”. “Знаете, – отвечал на
это Черник, – я вступал в партию не для того, чтобы возглавлять правитель-
ство. А главное, я убежден, что чехословацкий народ действительно заслу-
живает лучшего премьер-министра, чем я”. Брежнев обиделся и отошел. Ви-
димо, принял эти слова на свой счет» 26.
Это было три с половиной месяца назад – в другую эпоху. А в эту ночь
«все стояли, переходили с места на место, никто не сидел за столом. Дубчек
держался за голову: “Что они наделали! Почему так поступили с нами, со
мной! Они же знают нашу верность социализму!” Мы кричали друг на друга,
не понимая, как это могло случиться и кто их пригласил. Никто в этом не со-
знавался. Дубчек дал указание чтобы на заседание немедленно пригласили
президента Свободу».
Тем временем Млынаржу, Шпачеку, Цисаржу поручили подготовить об-
ращение руководства партии к чехословацкому народу. По наблюдениям
Черника, Биляк, Индра, их сторонники постоянно заходили в расположенные
рядом комнаты звонить. Им надо было удостовериться в переходе города,
первым делом средств массовой информации, под контроль советских войск
и сотрудничающей с ними группы чешских функционеров. В зале шли споры
вокруг текста обращения. В разгар споров и появился президент Свобода.
Перед тем, как обсуждать обращение, Дубчек попросил каждого отве-
тить, не по его ли инициативе в стране чужие армии. Ни один не признался.
После этого в текст обращения вписали фразу о том, что войска вошли без
согласия законных органов власти. Разгорелся спор вокруг того, чтобы слу-
чившееся признать актом, «попирающим фундаментальные нормы между-
народного права». И хотя промосковская группа настаивала считать ввод
армий формой братской помощи, большинство (7:4) согласилось с первой
формулировкой. Обращение поддержал и Свобода, формально права голоса
не имевший. Шла первая проба сил в обстановке фактической оккупации, до
конца еще не осознанной. Противниками оказались когда-то личные друзья
(Дубчек и Биляк, например), за которыми теперь стояли одна против другой
бессилие и сила: 15-миллионный чехословацкий народ и Советская армия.
Потом Олдржих Черник мне расскажет:
«В первом часу ночи мы стали расходиться по рабочим местам: соби-
рать правительство, парламент, членов ЦК партии. Когда я направлялся к
зданию правительства, на улицах были толпы людей, возбужденных нашим
обращением, уже прозвучавшим по радио. К зданию правительства подъез-
жали министры и работники аппарата. Минут через сорок сотрудники чехо-
словацкой службы безопасности начали регулярно передавать в мой каби-
нет и в ЦК партии информацию о продвижении танковых колонн. На такой-
то улице… на такой-то… движутся к зданию правительства.
В домах зажигались огни, люди смотрели в окна, не понимая, что про-
исходит, лихорадочно набирали номера телефонов органов власти. На ули-
цах танки! Со второго этажа из окна кабинета я видел, как группа танков и
бронетранспортеров разворачивалась у подъезда нашего здания. Минут
двадцать было тихо. Видимо, командир части ждал указаний. Звоню Дубче-
ку: что происходит? Наконец, в мою приемную поднялся советский полков-
ник в сопровождении майора и лейтенанта, все в полевой форме. Не поздо-
ровались, не представились, не предъявили документов. Как будто пришли к
врагу: “Мы представители Советской армии!” В приемной были мой замести-
тель Штроугал, министр внешней торговли Гамоуз, министр планирования
Гула, министр образования Кадлец, другие сотрудники. Их увели в подвал, а
меня попросили задержаться. “Мы пришли помочь вам покончить с контрре-
волюцией”, – сказал полковник. “Я должен поговорить с президентом рес-
публики”, – ответил я и потянулся к телефону. Лейтенант резко выдернул
шнур. Телефонные шнуры оказались выдернуты у всех телефонных аппара-
тов в приемной. В том числе у аппарата ВЧ, по которому мы связывались с
Москвой.
Меня тоже препроводили в подвал. Там сорок-пятьдесят человек. “За-
чем нас сюда привели?”, По какому праву?” Женщины плачут. Наверху совет-
ские солдаты с автоматами. Штроугал резко повернулся к офицерам: “Вы хо-
тя бы знаете, кого вы взяли в плен? Это премьер-министр Чехословацкой
Республики и член президиума ЦК КПЧ!” Офицеры поднялись наверх, минут
десять их не было. На меня сыпятся вопросы. “Что случилось?”, “Вы знали об
этом?”, “Кто их пригласил?” Я пересказываю обращение руководства к наро-
ду и уверяю: это большое недоразумение.
Скоро офицеры возвращаются и ведут меня обратно в мой кабинет. В
течение часа туда приводят из подвала всех членов правительства. И секре-
таря приемной. Часы показывают около трех часов ночи. Военные исчезают,
мы сидим в кабинете, отгороженные от внешнего мира. Ничего не остается,
как строить догадки. Тем временем у здания собираются другие министры,
но солдаты никого не пропускают, хотя у всех документы.
Часа в три ночи разрешают пройти делегации парламента. Ее привела
вице-председатель Национального собрания Мария Микова. Требует отве-
тить ей, что происходит: здание парламента тоже занято советскими воен-
ными, связи нет, депутаты шли по городу пешком. Направились было к ЦК
КПЧ, но туда солдаты их не пустили, и вот они здесь. Мы говорим часов до
четырех. Не успевают они уйти, как в кабинет входит знакомый мне генерал
Козлов, советник чехословацкого министерства внутренних дел, приятный
человек с европейским складом мышления, неплохо знающий чехословацкие
проблемы. Приглашает в коридор для разговора наедине. Мы садимся за ма-
ленький столик. Он протягивает записку от Драгомира Кольдера, члена пре-
зидиума ЦК КПЧ, моего земляка из Остравы. Когда-то мы оба были там сек-
ретарями обкома партии. Кольдер просит немедленно явиться в советское
посольство для важного разговора. Написано рукою Кольдера, а подписи две
– Кольдер и Биляк. Отвечаю на обратной стороне записки: “Я не намерен
