Анатолий Иванов - Вечный зов
Шевельнулся — связанные за спиной, онемевшие руки обожгло, будто их сунули в кипяток.
«Понятно», — усмехнулся он про себя.
Он лежал на каком-то подворье, возле козел для распиловки брёвен. Под навесом стояло несколько осёдланных лошадей, а у крыльца — длинный стол, за ним, спиной к нему, сидели человек пять или шесть, пьяно бубнили. Затем один из них обернулся, вылез из-за стола, пошёл к Якову.
Подойдя, он наклонился над ним. Лицо было землистым, опухшим, давно не бритым, на распахнутой груди синела зловещая наколка — трезубец, эмблема бандеровцев. Но Алейников посмотрел на неё равнодушно и теперь усмехнулся вслух:
— Понятно…
— Не-ет, друже… Ничего тебе пока не понятно, — блеснул прокуренными зубами оуновец. Обернулся к столу, крикнул: — Проводник! Он очухался.
— Очень хорошо, — донёсся от стола спокойный голос. — Привязывайте. И гоните народ на улицу.
Алейников не понял, что это означает «привязывайте». Но что жить ему осталось считанные минуты, это понял. Голос принадлежал Валентику, Яков этот голос узнал сразу.
Сознание близкой смерти его не испугало. Он только подумал: «Олька, Олька… Зря я взял сюда Гришу, зря…» Но спустя секунду думал уже о другом: удался ли до конца его замысел, уничтожили банду или нет?
Двое бандеровцев, подойдя, молча схватили его за плечи и за ноги. Перебитые пулями ноги почему-то были бесчувственными, и боли в голове он не почувствовал, а связанные за спиной руки снова обдало огнём. Якова, как бревно, положили на козлы лицом вверх и стали прикручивать.
«Понятно, — в третий раз усмехнулся он, прикрыв глаза. — Хотят запороть принародно плетьми. Забить насмерть. Для устрашения других… — И сделал уверенно вывод: — Значит, разбили банду. Уничтожили».
Даже зная о немыслимых изуверствах бандеровцев, он не догадывался, не мог предположить, какая страшная казнь его ждёт.
— Здравствуй, Яков Николаевич, — раздалось над ним.
Он открыл глаза. Возле него в потёртой гуцульской куртке стоял Валентик, опустив, как всегда, одно плечо ниже другого.
— А-а, ходишь ещё по земле? — проговорил Алейников в ответ.
— А ты своё отходил уже.
— Да, это мне ясно.
Голос Алейникова был ровен и спокоен, последнюю фразу он произнёс так, будто всего-навсего высказал своё мнение по какому-то пустяковому делу. Кривые плечи Валентика пошевелились, и в глазах проступило удивление.
— Страшной смертью умрёшь, Яков Николаевич. Мы тебя пилой распилим. Как бревно, на несколько частей.
Алейников, привязанный к козлам, лежал недвижимо, не пошевелил даже головой. Он лежал и смотрел вверх, на прозрачное осеннее небо, в котором не было ни одного облачка. Лишь на бледных от потери крови, похудевших щеках да на морщинистом лбу проступила крупная испарина.
— Ну, вспотел всё-таки? — насмешливо спросил Валентик.
Яков чуть повернул голову, посмотрел ему прямо в лицо, сказал:
— Конечно, не думал я, что так… придётся…
Он закрыл глаза и долго молчал. А Валентик стоял рядом и терпеливо ждал: не скажет ли Алейников ещё чего? Но не дождался, заговорил сам так же насмешливо поначалу:
— Герой ты, чего тут обсуждать. Перехитрил меня. Выманил мой отряд из гор. Собой пожертвовал, а отряд мой перебил… Герой, за это и казним тебя принародно. Чтоб знали, что мы живые и снова соберём армию для освобождения от большевизма многострадальной Украины. И вечно мы… и наши идеи будут жить. А ты подохнешь. Мы всех, кто против нас, жестоко уничтожим! Жестоко и безжалостно!
Под конец этой речи голос Валентика налился тяжкой, свинцовой злобой, горло его сдавливало, и слова ему трудно было выталкивать.
Алейников всё лежал с закрытыми глазами.
— Но скажу тебе прямо, Алейников, — передохнув и чуть успокоившись, заговорил Валентик, — могу я тебя и помиловать. Но при одном условии — если ты перейдёшь к нам. Жизнь, в конце концов, у тебя, как у каждого, одна. Так что уж решай сам за свою жизнь.
Яков, ещё помедлив, разомкнул ресницы, опять долго смотрел вверх, в беспредельное небо.
— Ну? — спросил Валентик. — Раны у тебя пустяковые. А лекари у нас добрые.
— Отряд? Идеи? — пошевелил Алейников сухими губами, взглянул на Валентика. — Банда у тебя была, а не отряд. А ваши идеи…
За забором, на улице, уже слышалась суматоха, голоса — туда сгоняли народ.
— Вы пытаетесь запугать людей, — Алейников еле заметно кивнул в сторону ворот, — с помощью страха и ужаса вдолбить людям хотите свои идеи. И сами понимаете, что это бесполезно, ничего вам не удастся…
— Это твой ответ, значит?
— Я всю жизнь боролся против таких, как ты, Валентик. И уничтожал их немало.
— Слышал я от Лахновского — и своих неплохо давил, — едко произнёс Валентик.
— Что ж, случалось и такое. По ошибке.
— Легко как! Ошибался, а теперь осознал…
— Не легко, — возразил Алейников. — Тяжелее это, чем твою казнь принять… И понял я наконец-то многое.
— Что ж именно? — всё так же насмешливо спросил Валентик.
— Один умный человек мне объяснял когда-то, что добро и зло извечно стоят друг против друга. Это великое противостояние, говорил он. И между светом и тьмой, истиной и несправедливостью, добром и злом идёт постоянная борьба — страшная, беспощадная, безжалостная… Не очень как-то тогда и дошли до меня эти слова. Обычная и общая, мол, философия. Но постепенно стал понимать и понял в конце концов — не обычная и не общая… Словно прозрел я и увидел — борьба эта между добром и злом идёт постоянно и во всех формах, большей частью скрытых. А с лета сорок первого началась в открытую, врукопашную… Началась война не простая. Не просто очередная война. Не просто одна фашистская Германия воюет с нами. Все мировые силы зла и тьмы решили, что пришёл их час, и бросили в бой… обрушили на нас всю свою мощь… И ты, Валентик, один из зловещих солдат этой злобной и мрачной силы… Но рано или поздно всей вашей силе… всем вам придёт конец… Придёт конец!
Валентик слушал всё это, казалось, с интересом, он то почёсывал потную грудь под грязной рубахой, то прекращал своё занятие, глядел на Алейникова, привязанного к козлам, исподлобья, холодно и зловеще, но всё равно ожидающе.
— Ну, так… — шевельнул он недавно выбритыми, а теперь снова заросшими жёстким волосом губами. — Что ж ещё ты понял?
— Что ещё? — переспросил Алейников. — Вот ещё что… Сложное время было у нас после революции. Нелегко было наладить новую жизнь. И такие, как ты, Валентик, всё сделали для того, чтобы такие, как я, ошибались…
Алейников, устав от разговора, вздохнул и опять закрыл глаза.
Валентик стоял недвижимо, будто осмысливая последние слова Алейникова. Затем зябко повёл плечами, раздражённо поглядел в сторону забора, за которым усиливались голоса, слышались ругань и женский плач. Люди знали, на какое зрелище их сгоняют, кто-то из его подчинённых, конечно, не утерпел, давно проговорился. Валентик представил себе, как женщины хватают детишек и прячутся в тёмные углы, а их там разыскивают, вытаскивают и гонят на площадь посреди хутора. Представил — и скривился, в груди его стала копиться ярость. Но сам чувствовал — ярость эта прибавляется и прибавляется в груди не столько от криков и плача за забором, сколько от последних слов Алейникова.
— Больше ничего не скажешь, Алейников? — выдавил он сквозь зубы. — Торопись, последние минуты живёшь.
И услышал в ответ:
— Ошибки были у меня, Валентик. Были… Но больше я не повторил бы их никогда. Не зря говорят: если б заново на свет народиться, знал бы, как состариться.
Яков Алейников, оказывается, думал не о казни. Он думал о своём…
* * * *— …На другое утро один из тех бандеровцев, что в Менилине были, явился в Черновицы, прямо к Решетняку. «Садите, говорит, в тюрьму, я больше не могу…» Он и рассказал, как… что было там. После и я ездила в Менилино это, со многими говорила, которых на хуторскую площадь согнали в тот день… — изменившимся, постаревшим голосом закончила Ольга Яковлевна и умолкла.
Потрясённые её рассказом, все сидели недвижимо, у каждого будто давно остановилась и давно остыла вся кровь в жилах.
— Вот, значит, как погиб Яков Николаевич, — среди мёртвого молчания хрипло произнёс Кружилин.
И эти слова были самыми страшными будто из всех, которые произнесла здесь дочь Алейникова, они больно ударили каждого, словно рассекли до костей живое мясо. Но все помолчали, лишь Елена, дочь Наташи, мучительно застонала и бросилась вон из комнаты. Наталья Александровна повернула ей вслед голову, а Ирина встала и сказала:
— Не беспокойтесь, я сейчас приведу её.
И, ступая осторожно и бесшумно, пошла к дверям, так же осторожно, без стука, прикрыла их за собой.
Дмитрий во время всего рассказа сидел сгорбившись, смотрел в пол. Когда дверь за Ириной прикрылась, он медленно, с трудом разогнулся.
