Анатолий Иванов - Вечный зов
— Здравствуйте, — встала Ольга. — Отец очень часто говорил мне о вас…
— Да, не один год мы с ним вместе работали, — сказал Кружилин, — и всякое бывало между нами…
— Садитесь, Поликарп Матвеевич. — Наташа пододвинула к столу свободный стул.
— Спасибо, Наташенька… Значит, погиб Яков Николаевич?
— Да, — негромко ответила Ольга Яковлевна.
— Мы все так и считали. Иначе бы дал о себе знать, написал бы… Когда и как это случилось?
— Осенью сорок четвёртого на Буковине. Есть там небольшой городок Вижница, а под ним горный хутор Базилин, неподалёку от румынской границы. Там он… там его… — Голос Ольги Яковлевны прервался. — Бандеровцы его, украинские националисты, казнили.
За столом установилось мёртвое молчание. Оно стояло долго. Все глядели на Ольгу Яковлевну, а та, достав из сумочки платок, вытирала глаза.
— Как же это… казнили? — спросил наконец Кружилин.
— Они его, как бревно… пилой на козлах… распилили.
Вскрикнула дико Лена, вскочив. Побледнел Иван. Анна и Наташа были неподвижны, лицо каждой из них превратилось словно в камень. У Дмитрия Савельева перекосились брови, затем правая бровь начала мелко подрагивать. Он смотрел на Ольгу Яковлевну как-то исподлобья, враждебно, будто именно она была виновна в страшной гибели Алейникова, которого он немного помнил.
— Пилой… — прошептал Кружилин, дряблые, серые щёки его порозовели, к ним прихлынула кровь. — Расскажите.
— Не надо! — выдохнула Лена, схватилась за плечо Дмитрия, будто боялась упасть.
— Надо, — хрипло произнёс тот. — Это, Лена, всем надо знать, как и за что умирали люди, какой ценой оплачено всё, что нам оставлено…
— Это правильно, — кивнул Кружилин белой головой. — Рассказывайте.
— Это ужасно! Это ужасно! — дважды произнесла Ольга Яковлевна, всхлипывая.
— Успокойся, мамочка, и расскажи, — ровным голосом произнесла Ирина. — Всё, что знаешь.
* * * *В конце сентября сорок четвёртого на Северной Буковине, под горным хутором Базилин, приткнувшимся у скал неподалёку от перевала Шурден, снова сошлись пути Якова Николаевича Алейникова и бывшего его подчинённого Алексея Валентика…
В первой половине августа сорок третьего, вскоре после освобождения Орла, прифронтовая оперативная группа Алейникова была приказом руководства ликвидирована, сам он был назначен начальником новой специальной группы, полгода почти вылавливал в Орловских и Брянских лесах скрывавшихся там полицаев, предателей и всякого рода отребье, замаравшее себя сотрудничеством с оккупантами, а также оставленных фашистами в нашем тылу диверсантов. Засады и погони, перестрелка и самые настоящие бои с применением пулемётов и гранат являлись для Алейникова повседневным обычным делом, но ни одна пуля или осколок по-прежнему его не тронули, по-прежнему он был словно заговорённый.
Там же, в Орле, он удочерил Ольку, она поселилась в небольшом полуразрушенном при бомбёжке домике, во дворе которого росла обгоревшая берёзка.
Перед этим у них состоялся такой разговор:
— Яков Николаевич? Зачем вам… чтобы я вашей дочерью стала?
— Видишь ли, Оля, — ответил он, помедлив, — жизнь моя не очень сложилась… Всё один я, всё один… Была у меня жена, взял я её с ребёнком. Но… мальчик утонул в реке, к несчастью. Я его очень любил. А жена от меня ушла… Жениться снова мне и поздновато будто, да и не хочу. И ты одна, Оля. Вдвоём нам будет хорошо.
— Так никого-никого у вас и нет из родных?
— Родители давно умерли. И единственный брат перед войной скончался во Владивостоке, а его жена — уже во время войны. Она была сердечница. У них осталось четверо детей.
— Вот их и возьмите после войны.
— Где они, неизвестно. Детей, как мне сообщили, в детский дом куда-то определили.
— Разыщете после войны.
— Конечно. Но это все мальчики. А я хочу, чтобы у меня была дочь.
— Яков Николаевич, да я же взрослая, скоро у меня у самой будет ребёнок.
— Ка-ак?! — удивился он.
Тогда она всё рассказала ему о Семёне.
Он выслушал её, ни разу не перебив, и проговорил:
— Значит, и дочь, и внук у меня будут сразу! Это же просто здорово!
— Почему внук? Может, внучка…
— Пускай внучка. Ах, Оленька, умница!
Умница она или нет, Олька тогда этого не знала и не думала об этом, но, прислушиваясь к зарождающейся в ней жизни, почему-то часто и беспричинно плакала.
С заданий Алейников возвращался усталый, пропахший гарью, как берёза во дворе, но неизменно весёлый и часто говорил:
— Кончится война, Оленька, отыщу я детей своего брата, и заживём! Буду я отцом большого семейства, о чём я всю жизнь мечтал.
В начале сорок четвёртого его перевели в Харьков, где он занимался тем же делом, что и в Орле. Там Олька и родила Ирину. А в конце лета, как специалист по ликвидации антисоветского подполья, был направлен со специально сформированной группой в Черновицкую область, где особенно бесчинствовали банды оуновцев.
Начальник Черновицкого управления государственной безопасности подполковник Решетняк сам встретил его и Ольку с дочерью на руках. Скрывая удивление, спросил:
— Жена?
— Дочь, — коротко ответил Алейников.
Из вагона вышел неизменный спутник Алейникова во всех его делах Гриша Ерёменко, взял у Ольки девочку. Алейников пояснил:
— А это мой шофёр. Мы давно вместе.
И хотя последняя фраза была не очень понятна, Решетняк переспрашивать ничего не стал.
Через час Яков сидел в его кабинете, и начальник управления, поблёскивая изморозью на висках, рассказывал:
— С Советской Украиной Северная Буковина воссоединилась за год до войны. Всего за один год жизни при Советской власти многие, в сущности, ещё и не разобрались, что к чему, а тут почти трёхлетняя оккупация. Черновицы освобождены, как вы знаете, лишь нынче в конце марта. Какие благоприятные условия для разгула всякой антисоветчины! И фашистская разведка этим не могла не воспользоваться, сформировала на территории области несколько банд украинских националистов. Сколько их, мы даже на знаем. Они скрываются в горах и в лесах. Их правило — жестокий, беспощадный террор. «Здесь власть не Советов, а наша, — запугивают они население. — А наша власть самая жестокая». Любого, кого оуновцы заподозрят в сочувствии Советской власти, они беспощадно уничтожают, творят над ними жестокие изуверства. Если сочтут, что Советской власти сочувствует большинство жителей какой-нибудь деревни или хутора, уничтожают целиком поселение, всех поголовно убивают, женщин и девочек предварительно насилуют. И снова скрываются в горах. Особенно отличается банда некоего Кривого. Недавно эти бандиты захватили трёх наших чекистов, принародно жестоко казнили их. У всех, у мёртвых уже, вырвали сердце… Так, мол, будет с каждым, кто примет и будет защищать Советскую власть.
— Всё это я знаю, — поморщился Алейников.
— Да, знаете, — сказал Решетняк. — Но я говорю это, Яков Николаевич, затем, чтобы вы почувствовали, что обстановка здесь иная, чем, скажем, в Орле или Харькове, где вы работали. Здесь рядом граница, оттуда фашисты координируют деятельность всех банд, оттуда бандиты получают деньги, обмундирование и даже продукты питания. А главное — оружие и боеприпасы. И туда же в случае чего бандиты надеются уйти. Потому и наглеют до беспредельности. Вот…
Решетняк вынул из ящика стола крепкую намыленную бечёвку с небольшим никелированным колечком на конце.
— Что это?
— Бандеровская удавка. Ловко они ею действуют. Накинут — и готов. Вскрикнуть не успеешь. Всем нашим чекистам такие разослал Кривой.
— И как? Боитесь?
— Лисових бояться — в лес не ходить, говорят у нас, — усмехнулся Решетняк. — Но наглость какая! И тебе пришлют, если узнают, с чем прибыл.
— Что ж, с банды этого Кривого и начнём, — сказал Алейников. — Что это за человек? Есть о нём какие-либо сведения?
— Какие сведения? — Решетняк, бросив удавку на стол, встал и пошёл к стоящему в углу сейфу. — Скрывается банда где-то в горах, недалеко от Вижницы. Понарыли там схронов и живут в земле, как лисы. Потому местное население и зовёт их лисови. В банде у него человек около ста. А сам Кривой… Во время войны тут в одном из сёл Путильского района была фашистская разведывательно-диверсионная школа. Она называлась «Меструпп-24», готовила диверсантов из местных бандеровцев и всяких уголовников. Последнее время фактическим хозяином школы и был этот человек по кличке Кривой. Настоящей фамилии его мы не знаем. Но у нас есть его фотография.
Решетняк вынул из сейфа папку, взял из неё фотографию, протянул Алейникову со словами:
— Сам этот человек редко из гор выходит. Осторожный.
У Якова, едва он глянул на фотографию, брови поползли вверх, а шрам на левой щеке задёргался.
