Джон Голсуорси - Пустыня в цвету
Наступило короткое молчание, а потом тот, кто на прошлом заседании выступал пятым, заметил:
– А поэма-то, однако, удивительно хороша!
Знаменитый адвокат, когда-то путешествовавший по Турции, добавил:
– Разве не полагалось бы пригласить и его на это обсуждение?
– Зачем? – спросил Маскем. – Что он может добавить к тому, что сказано в поэме или в письме издателя?
Член правления, который в прошлый раз выступал четвертым, пробурчал:
– Неужели мы должны считаться с такой газетой, как «Текущий момент»?
– А чем мы виноваты, если он сам выбрал этот желтый листок? – возразил Маскем.
– Противно лезть в чужую душу, – продолжал четвертый. – Кто из нас может с уверенностью сказать, что не поступил бы на его месте так же?
Послышалось шарканье ног, и морщинистый знаток древних цивилизаций Цейлона пробормотал:
– На мой взгляд, Дезерт вывел себя из игры не своим отступничеством, а той шумихой, которую он поднял. Человек порядочный предпочел бы молчать. Да он просто рекламирует свою книгу! Уже третье издание, и все ее читают. Зарабатывать таким способом деньги – это уж слишком!
– Вряд ли он об этом думал, – сказал четвертый. – Успех книги был подогрет скандалом.
– Он мог изъять свою книгу.
– Это зависит от договора с издателем. Да и все бы сказали, что он спасается от бури, которую сам же поднял. Лично мне кажется, что он поступил благородно, сделав публичное признание.
– Красивый жест! – пробурчал адвокат.
– Если бы это был офицерский клуб, никто бы не раздумывал, как поступить, – заявил Маскем.
Автор «Возвращения в Мексику» сухо возразил:
– К счастью, он не офицерский!
– Я не уверен, что к поэтам можно применять обычные мерки, – задумчиво произнес пятый член правления.
– Почему же нет, если это касается обычных норм человеческого поведения? – спросил знаток цейлонской культуры.
Тщедушный человечек, сидевший напротив председателя, вдруг выпалил: «Тек-к-ущий м-момент…» – словно внутри у него лопнул воздушный шар.
– Весь город только об этом и говорит, – заметил адвокат.
– Молодежь у меня дома просто потешается, – сказал человек, еще не произнесший ни слова. – Спрашивают: «Да что же особенного он сделал?» Обвиняют нас в ханжестве, смеются над стихами Лайелла и считают, что Англии только на пользу, если с нее немножко собьют спеси.
– Вот-вот! – воскликнул Маскем. – Современный жаргон! Все устои побоку! Неужели мы будем это терпеть?
– Кто-нибудь из вас знаком с Дезертом? – спросил пятый член правления.
– Шапочное знакомство, – ответил Маскем.
Никто больше не был знаком с поэтом.
И вдруг заговорил смуглый человек с глубокими, живыми глазами:
– Я скоро еду в Афганистан, и у меня одна надежда – что эта история туда не дошла.
– Почему? – спросил четвертый член правления.
– Да потому, что меня и без того будут там презирать.
Слова известного путешественника произвели на всех большое впечатление. Два члена правления, которые, так же как и председатель, еще не высказывались, воскликнули разом:
– Верно!
– Нельзя осуждать человека, не выслушав его, – сказал адвокат.
– А как вы на это смотрите, «Помещик»? – спросил четвертый член правления.
Председатель, молча куривший трубку, вынул ее изо рта.
– Кто еще хочет высказаться?
– Я, – сказал автор «Возвращения в Мексику». – Давайте осудим его поведение за то, что он опубликовал свою поэму.
– Нельзя, – сердито проворчал Маскем. – Нельзя отделять один вопрос от другого. Я вас спрашиваю: достоин он быть членом нашего клуба или нет? И прошу председателя поставить этот вопрос на голосование.
Но «Помещик» молча продолжал курить трубку. Опыт ведения собраний подсказывал ему, что голосовать еще рано. Сейчас пойдут беспорядочные споры. Они, конечно, ни к чему не приведут, но создадут у всех ощущение, что вопрос был рассмотрен по всей справедливости.
Джек Маскем молчал; его длинное лицо было непроницаемо, а длинные ноги вытянуты чуть ли не на середину комнаты. Дискуссия продолжалась.
– Ну, и как же быть? – спросил наконец член правления, посетивший Мексику.
«Помещик» выбил пепел из трубки.
– Мне кажется, что мы должны попросить мистера Дезерта объяснить нам мотивы опубликования этой поэмы.
– Правильно! – заявил адвокат.
– Верно! – дружно воскликнули все те же двое.
– Согласен, – сказал знаток Цейлона.
– Кто-нибудь против? – спросил «Помещик».
– Не понимаю, какой в этом смысл, – пробормотал Джек Маскем. – Он – ренегат, и сам в этом признался.
Так как никто больше не возражал, председатель снова взял слово.
– Секретарь попросит его встретиться с нами и объяснить свои мотивы. Повестка дня исчерпана, джентльмены.
Несмотря на то, что, по общему разумению, вопрос был еще sub judice[29] сэру Лоренсу в тот же день рассказали о разбирательстве три члена правления, и в том числе Джек Маскем. С этой новостью сэр Лоренс и отправился ужинать на Саут-стрит.
С тех пор как в печати появились поэма и письмо Компсона Грайса, Майкл и Флер ни о чем другом не разговаривали, тем более что все их знакомые не давали им проходу бесконечными расспросами. Но точки зрения у них были диаметрально противоположные. Майкл прежде был противником публикации поэмы; но теперь, когда она появилась, упорно защищал Уилфрида, хваля его за честность и мужество. Флер не могла ему простить, как она выражалась, «всего этого идиотизма». Если бы он держал язык за зубами и не тешил своего самолюбия, все было бы скоро забыто, не оставило бы и следа. Как это нехорошо по отношению к Динни и как не нужно самому Уилфриду; но он ведь всегда был таким! – говорила Флер. Она не могла забыть, как восемь лет назад он упрямо требовал, чтобы она стала его любовницей, и как сбежал от нее, когда она на это не пошла. Сэр Лоренс рассказал им о собрании в клубе, и Флер сухо заметила:
– А чего же еще он мог ожидать?
– Почему на него так зол Маскем? – проворчал Майкл.
– Некоторые псы сразу кидаются друг на друга. Другие доходят до этого, поразмыслив. Тут, по-видимому, сочетается и то и другое. И кость, которую они не могут поделить, – это Динни.
Флер расхохоталась.
– Джек Маскем и Динни!
– Подсознательно, дорогая. Нам трудно постичь психологию женоненавистника, это умел делать только Фрейд. Он тебе все объяснит, – даже отчего человек икает.
– Сомневаюсь, чтобы Уилфрид пришел на вызов правления клуба, – мрачно заметил Майкл.
– Конечно, он не пойдет, – согласилась Флер.
– И что же тогда будет?
– Его почти наверняка исключат, в соответствии с какими-то там правилами.
Майкл пожал плечами.
– А ему-то что? Одним клубом больше, одним клубом меньше.
– Конечно, – сказала Флер. – Его положение пока еще не определилось, – люди сплетничают, вот и все. А вот если его исключат из клуба, – значит, ему вынесен обвинительный приговор. И тут уж общественное мнение будет против него.
– И за него тоже.
– О да, но мы знаем, кто будет за него: все обиженные.
– Ей-богу, не в этом дело, – сердито проворчал Майкл. – Я представляю себе, что он сейчас переживает; ведь его первым порывом было послать араба к черту, и он горько кается, что этого не сделал.
Сэр Лоренс кивнул:
– Динни меня спрашивала, может ли он как-нибудь доказать, что он не трус. Казалось бы, что может, но это совсем не так просто. Люди вовсе не жаждут подвергаться смертельной опасности только для того, чтобы их избавителя похвалили в газете. Да и ломовые лошади теперь не так уж часто угрожают жизни прохожих на Пикадилли. Он, конечно, может кого-нибудь сбросить в реку с Вестминстерского моста, а потом кинуться на выручку, но ведь это будет просто убийство и самоубийство. Странно, на свете столько героического, а человеку очень трудно намеренно совершить геройский поступок!
– Он должен явиться на заседание правления клуба, – сказал Майкл, – и я надеюсь, что он так и поступит. Знаешь, он мне как-то сказал одну вещь, и хотя вы будете смеяться, но я, зная Уилфрида, уверен, что для него это решило вопрос.
Флер уперлась локтями в полированный стол и, положив подбородок на руки, вытянула голову. Она была похожа на девочку, рассматривающую фарфоровую статуэтку с картины Альфреда Стивенса[30] из коллекции Сомса Форсайта.
– Ну? – спросила она. – Что он сказал?
– Он сказал, что ему было жалко своего палача.
Ни Флер, ни сэр Лоренс не шевельнулись, у них только чуть-чуть вздернулись брови. Тон Майкла сразу стал вызывающим.
– Я понимаю, это звучит глупо, но Уилфрид рассказывал, что араб молил не делать его убийцей: он дал обет обращать неверных.
– Если он предложит такую версию правлению клуба, – задумчиво произнес сэр Лоренс, – ему никто не поверит.
