Ника Батхен - Дары Кандары
оплеухи, он заглянул в лицо Борису, снизу вверх, моргая выпуклыми глазами:
– Чего уж там, вижу, суров и смурен, аки Навуходоносор. Говори, князь, что за напасть.
– Пошли к Бугу, – буркнул Борис, болтать на людях ему не хотелось. А забавник и вправду что
дельное присоветует – горбатый уродец был самым умным, хитрым, бесстрашным и преданным из
челядинцев. Они сели на берегу, в тени старой берёзы с вывороченными корнями. Серко, послушный
короткой команде «сторожи», улёгся поперёк тропинки, чутко выставив уши. Боняка сел подле княжьих
ног, пристроил поудобнее горб и велел:
– Сказывай.
Забавник, казалось, нисколько не удивился. Мысль, что княжну снасильничали, он отверг – даже в
лес по ягоды Зоя ходила с девушками и бабами, кто б её хоть на час оставил одну. Надежду о родстве с
иным знатным домом он отверг так же быстро – никаких заезжих княжичей на белых конях с прошлой
осени в Ладыжине не появлялось. Зазнобы из гридней, челядинцев или упаси боже холопов у Зои не было –
сболтнули бы, девки завистливые заметили и сболтнули. Не примечалось, чтобы следила она глазами за
чьей-нибудь ясноглазой красой. Задумчива бывала последние месяцы – да. Бледна. Под глазами круги, губы
пухлые – шептались, мол, не по душе княжне жених из Бельц, не торопится она к собственной свадьбе.
– А пошли-ка мы сестру твою, князь, навестим. Глядишь, сама она что расскажет. А я тем временем
глазом по хоромам пройдусь – у меня, старика, глаз на всякое зло зорче.
…Как и следовало ожидать, Зоя молчала. Ненавидяще смотрела на брата, зыркала чёрными,
заплаканными глазами, сидела сжавшись на лавке, прикрывала драгоценное пузо. Словно не он, Борис, учил
её ногу через порог заносить и на лошадь верхом садиться, прикрывал от злой мачехи и отцова тяжкого
гнева. Что ей стоило подойти, рассказать, так мол, брате и так, любый есть у меня – отдай. Покричал бы, да,
кулаком постучал по столу, погрозился бы – и отдал. Ужели не пожалел бы единородную, единокровную,
лицом в лицо – матушку?! Сухая цепкая ладошка Боняки дёрнула князя за рукав:
– Глянь.
Забавник протягивал князю горсть перьев. Пышно-белых с тёмными кончиками, просто белых,
тёмно-серых, длинных и заострённых. Потом рука указала на подоконник – свежее дерево прорезали
глубокие, узкие царапины, словно бы следы хищных когтей.
– Ножи острые в ставни воткни, князь. Чем больше, тем лучше. А во двор и на крышу терема –
гридней с луками и самострелами, всех собирай, мало не покажется.
Зоя охнула и повалилась без чувств.
– Правду говорю, вишь! – зло ухмыльнулся Боняка.
Ввечеру засада была готова. Зою заперли в дальней горнице. Ножи воткнули. Гридней с луками
рассадили, боярин Давыд самолично засел у крыльца с самострелом. Князь препоясался добрым мечом,
надеясь на добрую сечу. Ночь была лунной, светлой – явится кто, сразу встретим со всем
гостеприимством… Князь с дружиной просидели всем скопом с заката до первых петухов, тетивы у луков
отсырели, одежда вымокла от росы. И вторую ночь просидели. И третью. С недосыпу вои ходили злые,
словно цепные псы, у холопов чубы трещали от княжьей ласки, а Боняка старался не показываться лишний
раз на глаза Борису. Но был упорен, настаивал – надо сидеть.
На четвёртую ночь полил дождь. Мелкий, серый холодный дождь, от которого враз покрывается
ржавью кольчуга. Гридни ворчали, почти не скрываясь, луки держали спущенными, стрелы прятали в
кожаных колчанах. И когда в отворённые ставни с криком грянулась птица, никто не успел выстрелить. Нет,
она не упала и не улетела – распахнула огромные крылья, и опустилась во двор. Тёмные капли крови
стекали по белым перьям. Это был сокол. Очень большой и очень сердитый сокол с крючковатым, острым
клювом. Кто-то из младших гридней, завопив, прыгнул с крыши в крапиву, остальные лихорадочно
натягивали тетивы, ожидая команды. Птица щёлкнула клювом, заклекотала, подпрыгнула, кувырнулась
через голову, и князь Борис пожалел, что он не сопливый отрок, которому можно бечь по мокрой крапиве в
мокрых штанах. Тур, огромный мохнатый тур, с загнутыми рогами и длинной, волнистой, густо-синею
шерстью возвышался посередь двора. От зверя веяло дикой мощью, могучей и страшной силой. Нутром
князь понял – _это_ нельзя из луков. Только в честном бою, равный с равным. Очень медленно Борис
расстегнул пояс, совлёк кольчугу, снял островерхий шлем. Нож и голые руки. Он был красив, молодой
ладыженский князь – рыжекудрый и смуглый, как мать-гречанка, с мощным торсом, литыми плечами и
неожиданно узкими, почти девичьими запястьями. Он был быстр, отважен и удачлив в бою, он стоял на
своей, родовой земле и ничего не боялся. Ну, зверюга, давай!!! Кто кого?
Ярый тур устремился в атаку, наклонив голову. Князь рванулся наперерез и ухватил зверя за рога.
Они встали – сила на силу, воля на волю. В глазах у Бориса мутилось, дыханию стало тесно в груди.
Казалось, напряжённые мышцы сейчас порвутся, спина хрустнет, и зверь пойдёт по человеку копытами.
Сквозь собственный натужный хрип он услышал, как орёт Боняка «Стой, князя зацепишь!» – и оттолкнулся
ладонями от рогов, отшагнул «Не стрелять!!!!». Тур за ним не пошёл. Он стоял и смотрел прямо князю в
глаза синими, пронзительными очами. «Словно звёзды глядят из колодца» – некстати подумал Борис. Во
дворе встала мёртвая тишина, гридни словно боялись дышать, даже капли дождя опускались на землю
неслышно. У огромного зверя вдруг подломились ноги, он грянулся ниц – чтобы подняться – нет не добрым
молодцем, а могучим, кряжистым, немолодым уже мужиком, с широченными плечищами и короткими
кривыми ногами. Копна полуседых волос закрыла лицо, он совсем по-звериному мотнул головой, убирая
пряди со лба. Глаза у чудища остались прежние – синие и глубокие. Неожиданно он поклонился князю – в
пояс, как равный равному:
– Отдай за меня сестру, светлый князь! Вено дам, какое ни пожелаешь. Отслужу службу, какую
запросишь. Отдай!
– А кто ты таков, что сестру мою в жёны просишь? Кто отец твой, кто твоя мать? Почему не пришёл
со сватами, а прокрался в светлицу, как тать? – давний обычай подсказывал Борису слова.
Незнакомец усмехнулся и чуть ссутулился, словно ждал нападения:
– Волх я. Серый Волх, сын Любавы Олеговны, из переяславских Ольговичей.
– А отец-то твой кто? – неожиданно встрял Боняка.
– Отец? – Волх замолчал надолго, словно пробуя на вкус тишину, – Бог мой отец. Старый Ящер,
летучий змей.
Одинокая стрела просвистела над крышей и ушла в темноту. Гридни попятились. Борис понял – ещё
минута и во дворе будет бойня. Бесова сына, может, они и сложат, но на этом князь лишится дружины. И
хорошо, если голову сохранит.
– Стоять! – рыкнул он на парней, – всем стоять, сволота! Поперёк князя из пекла полезли?! Щит к
ноге!!!
Шестеро старших гридней тотчас выстроились подле ворот, уткнув в землю острые концы щитов.
Остальные сгрудились за живой стеной, целя стрелы.
– Добро. Держите строй. Молча. Князь говорит.
Хмурый Волх стоял совершенно спокойно, словно железо не могло его уязвить. Но Борис видел
глубокие, сочащиеся кровью царапины на груди и плечах богатыря – не иначе как об ножи в ставнях. Князь
глубоко вдохнул, чтобы спутанные слова улеглись в голове нужным порядком.
– Значит так, Волх сын Любавы… Виру с тебя возьму и немалую. Сестру княжью поял, как холопку
безродную, семье позор принёс, Белецкому князю свадьбу сгубил, против чести пошёл. Стены мне поставь.
Каменные. Вокруг Ладыжина. Чтобы ни огонь, ни вода, ни дерево ни враги лютые их порушить не могли во
веки веков…
Волх легонько повёл бровями:
– За белы камушки сестру продаёшь? Хорошо... Через три дня, князь, будет тебе стена. Ни огнём, ни
водою ни вражьей силой её не взломят.
– Я не договорил, Волх сын Любавы. Я, князь Борис Романович, крещёный, верю в Христа,
Богородицу и святых. Отец наш, князь Роман Ингваревич Черниговский отошёл ко Христу, и княгиня-
матушка Ирина Феодоровна почила в бозе, и князь Ингвар Святославич Черниговский и отец его и дед и
прадед… И сестра моя, княжна Зоя Романовна не пойдёт за бесьего сына плодить нехристей-чертенят.
Хочешь взять её в жёны – прими Христа. И веди сестру под венец в церковь, как положено у добрых людей.
Нехороший взгляд Волха упёрся в переносицу князю:
– А если я скажу «нет»? Я сильней тебя, князь, и сильнее твоей дружины. Разметаю по брёвнам тын,
стопчу твоих воев и уйду себе в лес с сестрой твоей на плече… Что поделаешь?
Низкий голос Бориса был тяжёл словно молот:
