Макс Лукадо - И Ангелы Молчали
вождей. Они проходят вдоль стены и останавливаются.
Пилат смотрит на одинокую фигуру, стоящую перед ним.
— Не очень-то похож на Христа, — бормочет он.
Отекшие, покрытые грязью ноги. Загорелые руки. Мозолистые ладони.
Он скорее похож на ремесленника, чем на учителя. И уж совсем не верится, что этот человек — смутьян, нарушитель
спокойствия.
Один глаз не открывается и представляет собой огромный, почерневший синяк. Другой смотрит в пол. Нижняя губа
рассечена и покрыта коркой запекшейся крови. Волосы, тоже все в крови, прилипли ко лбу. Руки и ноги исчерчены
багровыми рубцами.
— Снять с него одежду? — спрашивает один из солдат.
— Нет. В этом нет необходимости.
И так понятно, что этот человек был избит.
Прокуратор не стал бы требовать, чтобы к нему привели этого узника. Наученный опытом, он не хочет встревать в
споры, возникающие между этими иудеями, особенно если споры касаются религии. Но следует признать, что этот Христос
служит причиной немалых волнений в народе.
— И они говорят, что этот человек призывает народ к бунту? — громко вопрошает Пилат, глядя на солдат, которые
стоят по бокам от него, — тем самым он дает им молчаливое позволение хмыкнуть и нарушить повисшее молчание. Они
понимают его правильно и хмыкают. Он меняет позу и прислоняется спиной к стене. Если бы не обвинения, которые были
выдвинуты против человека, стоящего перед ним, Пилат попросту отмахнулся бы от этого дела. Но в речи обвинителей
прозвучали слова «восстание», «налоги», «кесарь», и поэтому он продолжает дознание.
—Ты — царь Иудейский?
Впервые за все время Иисус поднимает глаза. Он не поднимает голову — только глаза. Исподлобья Он смотрит на
прокуратора. Пилат удивлен, услышав интонацию, с которой отвечает ему Иисус.
— Это ты сказал.
Пилат не успевает ответить, как из кучки предводителей иудеев, собравшихся в сторонке, раздаются голоса:
— Видишь, никакого уважения!
— Он призывает народ к восстанию!
— Говорит о себе, что он — царь!
Пилат не слышит их. «Это ты сказал». Ни попыток оправдаться, ни объяснений, ни паники. Галилеянин вновь опустил
глаза и смотрит в пол.
Что-то в этом провинциальном учителе нравится Пилату. Он не такой, как те, кто собрался около стен претории. Он не
похож на одного из этих длиннобородых иудейских вождей, которые могут похваляться своим всемогущим Богом, а
минуту спустя попрошайничать, умоляя о снижении налогов. Его взгляд отличается и от яростных взглядов зилотов, постоянно угрожающих миру и безопасности Римской империи, которую Пилат должен защищать. Он не похож на других, этот Мессия, родившийся в глухой провинции. Пилат смотрит на него, и в памяти начинают всплывать слышанные им
истории.
«Теперь я припоминаю», — бормочет он себе под нос, спускаясь по ступеням и направляясь к балкону. Он встает у
перил, облокачивается на них. Испуганные им голуби взмывают в воздух и, хлопая крыльями, опускаются на улицу внизу.
Пилат размышляет об услышанном. Странная история о каком-то человеке из Вифании. «Он умер и был мертв три...
нет, четыре дня. Так значит, об этом раввине говорили, что он позвал покойника и тот, ожив, вышел из гробницы А потом
еще эта толпа народа у Вифсаиды Их там было несколько тысяч... да, кто-то из дворца Ирода докладывал об этом. Они
хотели сделать его царем. Ну да, конечно, он ведь накормил всю эту толпу».
Пилат поворачивает голову и смотрит на детей, играющих на улице под балконом. Некоторые из них подбежали к
стражнику и о чем-то с ним говорят. Конечно, они просят подачки. Эти дети не очень хорошо выглядят. Худые, даже тощие.
Свалявшиеся волосы — наверное, у них вши. Отчасти Пилата беспокоит, что стражник разговаривает с ними, но, с другой
стороны, его беспокоит, что стражник ничего не делает, чтобы помочь им. И определенно его беспокоит вопрос, почему
дети вообще должны болеть. Но они болеют. Болеют в Иерусалиме, так же как и в Риме.
Он оборачивается и вновь смотрит на глядящего себе под ноги человека перед помостом. «Да царь бы нам не
помешал, — вздыхает он, — такой царь, который смог бы все это исправить».
Было время, когда Пилат думал, что сможет навести здесь порядок. Он прибыл в Иерусалим с убеждением: то, что
было хорошо к северу от Средиземного моря, будет хорошо и к востоку от него. Но это было так давно! Это был другой
Пилат. Это было тогда, когда черное было черным, а белое — белым. Это было тогда, когда его здоровье было крепким, а
мечты — по-юношески наивными. Это было до того, как он познакомился с тем, что называется политикой. Чуть-чуть
уступить здесь, чтобы немного выиграть там. Смириться, пойти на компромисс. Повысить налоги, немного снизить
требования. Да, теперь все выглядит иначе.
Рим и благородные мечты казались теперь одинаково далекими. Возможно, именно поэтому его заинтересовал этот
раввин. Что-то в этом человеке напоминало Пилату о том, зачем он отправился сюда... или о том, каким он был прежде.
«Меня они тоже помучили, друг мой, да, да, мне тоже досталось от них».
Пилат смотрит на вождей иудеев, столпившихся в углу напротив его кресла. Их настойчивость выводит его из себя. Им
недостаточно бичевания. Им кажется мало издевательств. «Завистники, — хочет сказать он им прямо в лицо, но
сдерживается, — завистливые болтуны, невежды Вы убиваете собственных пророков».
Пилат хочет отпустить Иисуса. 'Просто дай мне повод, — думает он почти вслух, — дай мне повод, и я освобожу тебя».
Его мысли прерывает деликатное прикосновение к плечу. Это посланник. Он наклоняется к уху Пилата и шепчет.
Странно. Жена послала сказать ему, чтобы он не ввязывался в это дело. Что-то про сон, который она видела.
Пилат возвращается на свое место, садится и разглядывает Иисуса. «Даже боги на твоей стороне?» — произносит он, не объясняя своих слов.
Ему и раньше приходилось сидеть на этом кресле серебристо-синего цвета на толстых резных ножках. Кресло
принятия решений. Где бы ни садился Пилат в это кресло — будь то в здании или на улице — это место становилось залом
суда. В этом кресле он принимает решения и оглашает их.
Сколько раз он сидел в нем? Сколько историй довелось ему выслушать? Сколько просьб было обращено к нему?
Сколько широко раскрытых глаз смотрело на него, моля о милости и пощаде?
Но глаза Назарянина спокойны и молчаливы. Они не кричат, не мечут молний. Пилат ищет в них признаков тревоги...
злости. Он не находит ни того, ни другого. Зато то, что он там находит, заставляет его выпрямиться и заерзать в кресле, будто стараясь найти удобное положение.
«Он не злится на меня. Он не боится... похоже, Он понимает».
Пилат прав. Иисус не боится. Он не злится, не паникует, потому что происходящее не удивляет Его. Христос знал о
Своем часе, и этот час наступил.
Любопытство Пилата вполне объяснимо. Если Иисус — вождь, то где Его последователи? Если Он — Мессия, что
собирается делать? Почему, если Он — учитель, так злятся на него эти религиозные вожди?
Также правомерен и вопрос Пилата: «Что же я сделаю Иисусу, называемому Христом?»1.
Возможно, вам, как и Пилату, любопытно узнать об этом Человеке, называемом Христом. Вас, как и Пилата, ставили в
тупик Его заявления, трогали Его страдания. Конечно, вы слышали эту историю: как Бог сошел с небес, как Он родился в
человеческой плоти, дерзнув возвестить этому миру об истине. Вы, как и Пилат, слышали, что говорят о Нем другие, а
теперь хотите услышать Его Самого.
Как вы поступите с Человеком, Который заявляет, что Он — Бог, но ненавидит религию? Как вы поступите с
Человеком, Который называет Себя Спасителем и при этом осуждает официально признанные пути спасения? Как вы
поступите с Человеком, Который знает место и время Своей смерти, но все равно отправляется туда?
Вопрос Пилата — это и ваш вопрос: «Как я поступлю с этим Человеком, Иисусом?».
Вы стоите перед выбором — одно из двух.
Вы можете отвергнуть Его. У вас есть такая возможность. Вы, как и многие до вас, можете решить: сама мысль о том, что Бог стал плотником, слишком уж нелепа — и уйти, отвернувшись.
Или же вы можете уверовать в Него. Вы можете жить бок о бок с Ним. Вы можете слышать Его голос, обращенный к
вам среди сотен других голосов, — и следовать за Ним.
Пилат тоже мог бы принять такое решение. В тот день он слышал много голосов и среди них мог бы услышать и
Христа. Реши Пилат услышать и поверить этому, покрытому кровоподтеками, Мессии — и его жизнь могла бы сложиться
