Gurulev - Rosstan
– Что-то ты не то говоришь, – подал голос подвыпивший Алеха, – революция, она, брат, нужна.
– Не нужна! Если один будет брюхо ростить, а другой пустой чай гонять.
Иван сел, огладил больную ногу и сказал уже спокойно:
– Дальше пусть Северьян говорит. Хотели завтра собрание сделать, но уж если разговор зашел…
Северьян развел руками.
– Да что тут еще скажешь? Кто хочет в коммуну – пусть записывается. Землю для коммуны нарежут. Ну, чего еще? Зерном на семена помогут. Завтра в школе проведем собрание. И начнем запись. Может, кто сегодня хочет записаться, так пожалуйста.
Северька вытащил из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и коротенький, обгрызенный карандаш.
Устя смотрела на отца. Сейчас он встанет и скажет: «Пишите меня в коммуну».
Ждал и Николай, подбадривающе улыбался. Но лицо у отца было скучное.
– Мать! – закричал он вдруг. – Неси гостям выпить.
Устя встретилась глазами с Северьяном и покраснела.
– Ладно, – махнул рукой Северьян, – приходите завтра на собрание. А перед этим подумайте.
Мужики долго не сидели. Вот так новость привезли из уезда Северька с Иваном. С такой новостью долго не усидишь.
Позднее других ушел Северька. Федька хотел было подождать друга, но, увидев, как тот переглядывается с Устей, ушел один. Парень посидел еще, но отец строго сказал Усте, что надо посмотреть ягнят, дать сена коровам, и Северька тоже стал прощаться.
Когда дверь закрылась, Николай вдруг спросил отца:
– Что ж ты молчал насчет коммуны? Нехорошо вроде получилось.
Старший Крюков ответ уже припас, обдумал.
– Коммуна, она для чего? Я так понимаю, чтоб с нуждой вместе бороться. Вместе – оно легче. А мне зачем в коммуну идти, если у меня нужды нет?
Алеха увидел, что сын хмурится, продолжал, и, как казалось ему, очень убедительно.
– Мне-то, да и тебе какая от этого выгода? Я приведу свою животину – на коней посмотреть любо-дорого, – а другой шелудивую кобыленку. Да ребятишек привезет полную телегу. Правильно это будет для меня? Чего молчишь?
– Сейчас отвечу. Дай только с мыслями собраться. Удивляешь ты меня. По-новому говоришь.
– Чего это: по-новому?
Николай махнул рукой.
– Сам должен понять. Конечно, если ты так настроен, для тебя все слова пустые будут. Только не хочу я, чтобы мне за тебя стыдно было. Не хочу краснеть.
– Кто тебя научил так говорить с отцом? – старший Крюков суровеет, теребит усы, прямо не смотрит.
Николай встал, ходит по избе, поскрипывают половицы. С печи зелеными огоньками кот Тимоха следит. За печкой теленок возится, стучит неумелыми копытцами.
– Не пойму я, что с тобой стало. Почему Советской власти поперек становишься?
Такого отец не ожидал. Стукнул кулаком по столу, из большой миски выплеснулось на стол молоко, потекло по крашеной столешнице.
– А ну, молчать, когда с тобой отец говорит. И ничего, что ты красный командир. Это я-то враг власти, который тебя к партизанам отправил? А девку чуть не на смерть посылал… Такими словами не бросайся!
Алеха налил большую рюмку, разом выплеснул спирт в рот, хрустнул соленым огурцом.
– Ладно, отец, – примирительно сказал Николай, – не будем ссориться сегодня.
Из-за занавески вышла мать, принесла еще одну зажженную лампу: на улице совсем темно стало.
– Чего впотьмах сидите?
С улицы вернулась Устя.
– Пойдем, братка, на вечерку.
Николай обрадовался, стал торопливо собираться.
– Да не спеши, – засмеялась Устя. – Успеем. А мне еще и переодеться нужно.
Старикам не хотелось отпускать Николая на вечерку – только приехал, посмотреть еще не успели, – но промолчали.
V
Только и разговору в поселке было, что о коммуне. Народу в школе набилось много. Большинство пришло раньше назначенного времени; в классной комнате стоял плотный гул. Обсуждались дела нешуточные.
Но собрание прошло быстро. И даже как бы неприметно.
Первым говорить стал Иван Лапин. Многие уже знали, о чем он будет говорить. Казаки, бывшие вчера у Крюковых, делились новостью старательно, с подробностями.
– А теперь, товарищи, прошу записываться в коммуну, – закончил свое выступление Иван. – Кое-кто из вас успел и подумать. Время для этого было.
– А сам-то запишешься? – крикнул кто-то из дальних рядов.
– Я себя уже записал. Вступает в коммуну и Северьян Громов со своим отцом.
– Им чего не вступать? Хозяйства почти что, считай, нету. Голь, – услышал Алеха негромкий голос и внутренне согласился.
– Где это видано, – снова услышал Алеха за спиной, – соберутся всякие-якие и будут жить под одной крышей. Родные братья не уживаются. Соберутся, съедят коровенок и баранов да разбегутся.
Но неожиданно поднялся горбоносый Никодим Венедиктов, родственник Кехи Губина, Лучкин дядя.
– Пиши меня, Иван. Вместе будем землю пахать и недобитых буржуев давить.
Голос за спиной Алехи замолчал.
Про Никодима не скажешь – голь перекатная. И кони у него есть, и коровенки, баранов имеет. Работать Никодим может. Жилистый. У Никодима четыре парня растут. Младшему – лет десять. Все уже работники.
После Венедиктова записались в коммуну братья Темниковы и еще три семьи.
Николай Крюков стоял у двери, ждал, что скажет отец, но тот промолчал, и Николай, не дождавшись конца собрания, ушел домой.
Только после собрания Северька вдруг вспомнил, что Федька не записался в коммуну, сидел тихо. В кусты, рыжий черт, подался.
– Ты чего такой злой? – спросил Иван Северьку, когда они остались вдвоем. – Что все сразу в коммуну не кинулись? Я иного и не ожидал. Если жизнь у нас наладится, многие еще придут к нам, попросятся. Лиха беда – начало.
– Да Федька-то Стрельников чего отсиделся? Сегодня же пойду, морду набью. Комсомолец тоже.
– Остынь, – сказал Лапин. – Не горячись. С Федькой маленько посложнее, – Иван встал, открыл дверь – нет ли кого, – вернулся к столу. – Можно ли контрабандиста в коммуну принимать? – прищурил он глаз.
Лицо у Ивана грубое, в резких морщинах.
– Не будет он у меня больше за границу шастать. Это я обещаю, – у Северьки вздрагивают крылья носа.
– Федька, видно, к легкой жизни привыкать стал.
– Отучу, парень-то ведь он наш, свойский. И революции преданный.
– Преданный-то преданный. Только он, по-моему, революцию по-своему понимает.
Не хочется Северьке такие слова о своем друге слушать, а приходится.
Северька прикрутил у лампы фитиль и дунул на огонь. В классе стало темно, и только окна четко проступали: светлей за окнами.
Вышли на крыльцо. После прокуренного класса морозный воздух удивил чистотой, свежестью. Остро смотрели с темного небосвода звезды. Смотрели строго, не мигая.
Северька отыскал Федьку дома.
– Я знал, что ты придешь, – встретил Федька друга. – Заходи, садись.
– Ты контрабанду должен бросить, – Северька остался стоять у порога.
– Вон ты как, – встал и Федька. – Ну-ну, говори.
– Все сказал.
Федька начал медленно краснеть, но вдруг улыбнулся.
– Смотри-ка, ругаться прибежал…
– Да не ругаться…
– Надо мне за границу ходить. И не заводи ты этот разговор больше. Надо мне там бывать, понимаешь?
Северька так и не сел. Прилипший к валенкам снег медленно таял – на полу сырое пятно.
– Понимаю. Легкого заработка ищешь? Хоть ты мне и друг, а еще скажу: гнать тебя надо из комсомола. Шкурничать взялся.
Федька ответил непонятно:
– Я, может, ради дружбы и хожу на ту сторону.
Из горницы выглянула Костишна.
– Поругай, поругай его, Северьян. Боюсь я, когда он уходит за Аргунь. Корысть небольшая, а страху…
– Молчи, мать.
– Ай не правду говорю? – взъелась Костишна. – Не надо нам такого прибытку! Боюсь я.
Федька нахлобучил папаху, рывком надел полушубок.
– Куда ты?
– Вот это вечно: куда, куда? Коня накормить.
Северька пошел следом.
Большими деревянными вилами Федька бросил через жердинник охапку остреца, подошел к коню, огладил его шею.
– Будем мы с ним за Аргунь ходить до тех пор, пока с Пинигиным не рассчитаемся. И потом будем.
– Знаешь, где он живет? – внутренне подобрался Северька.
– Знаю. Все знаю. И не мешай ты мне, Христа ради.
– Почему не вдвоем?
– Нельзя тебе, комсомольскому секретарю. Да я и один справлюсь.
Верный друг Федька.
– Может, теперь сядем?
Уютно хрустнул травой конь.
– Сядем.
Мороз пробирался под полушубок, покалывал в кончиках пальцев, обтягивал скулы. Выглядывала Костишна:
– Идите в избу! Ознобитесь!
Но парни отмахивались:
– Сейчас придем.
Хороший Федька парень, но дури у него много в голове. Говорит, что после того, как рассчитается с Пинигиным, все равно будет ходить за границу. Интересно это, видите ли, ему. Без контрабанды, без коня, одной работой жить скучно. А потом – это по Федькиным словам – кто из слабосильных хозяев имеет лаковые сапоги, голубые шелковые шаровары, достаток на столе? А он, Федька, имеет.
