Пелам Вудхаус - Левша на обе ноги (сборник)
Это о Джеймсе. Элизабет, само собой, не могла посмотреть на дело так широко и непредвзято. Она знала только, что Джеймс поступил с ней коварно, злоупотребил ее доверием. В первый миг она от изумления даже забыла возмутиться. Она вообще не ощутила ничего, кроме чисто физической нехватки воздуха. Затем, раскрасневшись и разозлившись, как никогда в жизни, она принялась отбиваться и наконец вырвалась из его рук. Теперь, когда к прежней обиде прибавилось еще и это новое свинство, она люто возненавидела Джеймса. Ее злость подпитывала унизительная мысль о том, что она сама во всем виновата – приходила к нему домой, вот и напросилась.
Элизабет слепо рванулась к двери. Что-то поднималось изнутри, клубясь и застилая взор, мешая вымолвить хоть слово. Элизабет сознавала только, что хочет остаться одна, закрыться у себя в квартире. Джеймс что-то говорил, но слова не долетали до нее. Элизабет нашарила дверь. Почувствовала руку на своем локте и, не глядя, стряхнула. А потом она оказалась у себя дома, наконец-то в одиночестве. Теперь можно было на досуге созерцать руины маленького храма дружбы, который она так бережно возводила и в котором была так счастлива.
Ясно осознавался один основополагающий факт – что она Джеймса никогда не простит. А стало быть, лишившись разом двух друзей, которые только и были у нее в Нью-Йорке, она может без помех заняться единственным оставшимся ей делом: чувствовать себя одинокой и глубоко несчастной.
Сумерки сгущались. За окном булькнуло и зашипело, комнату озарила неровная вспышка – это зажгли на другой стороне улицы дуговой фонарь. Элизабет его свет был неприятен. Ей хотелось ничем не разбавленного мрака, но не было сил встать и опустить шторы. Она осталась сидеть на месте, погрузившись в горестные думы.
В квартире напротив отворилась дверь. Звякнул дверной звонок. Элизабет не ответила. Звонок прозвенел еще раз. Элизабет не шевельнулась. Дверь напротив снова закрылась.Медленно тянулись дни. Элизабет потеряла счет времени. Каждый день приносил свои обязанности, но к вечеру они заканчивались. Жизнь стала серой и ужасно одинокой – куда более одинокой, чем раньше, когда Джеймс Бойд был всего лишь случайным звуком шагов за стенкой. Джеймса она теперь совсем не видела. В Нью-Йорке нетрудно уклониться от встречи, даже если живешь в соседней квартире.
* * *Каждое утро, проснувшись, Элизабет первым делом открывала входную дверь и забирала то, что за ней лежало. Иногда там были письма, и – если Фрэнсис, как это с ним иногда случалось, не впадет в рассеянность – утреннее молоко и утренняя газета.
Однажды, недели через две после того вечера, о котором старалась не вспоминать, Элизабет нашла на пороге сложенный вчетверо листок бумаги. Она развернула его и прочла:
«Я поехал в театр. Пожалуйста, пожелай мне удачи! Я чувствую, что будет успех. Джозеф мурчит, как динамо-машина. Дж. Р. Бойд».
Спросонья мозг работает заторможенно. Несколько мгновений Элизабет рассматривала написанные на бумажке слова и ничего не понимала. Потом смысл дошел до ее сознания, и сердце глухо стукнуло. Должно быть, он оставил эту записку у нее под дверью еще вчера вечером. Премьера сыграна! И в утренней газете у ее ног должен быть отзыв того Высокого авторитета, которому поручено вести соответствующую рубрику!
У театральных обзоров есть одна особенность – когда они вам нужны, они разбегаются и прячутся по норам, как кролики. Они укрываются за сообщениями об убийствах, забиваются в укромные уголки за отчетами о бейсбольных матчах, уютно сворачиваются клубочком, прикрывшись финансовыми вестями с Уолл-стрит. Лишь через минуту Элизабет нашла то, что искала, и первые же прочитанные слова обрушились на нее ударом обуха.
В привычном своем обаятельно-разудалом стиле Высокий авторитет разнес пьесу Джеймса Бойда в клочки. Он сбил ее с ног и долго пинал под ребра, он прыгал по ней в тяжелых сапогах. Он облил ее холодной водой и нашинковал соломкой. Он бодро и весело выпотрошил пьесу.
Дрожа всем телом, Элизабет схватилась за притолоку, чтобы не упасть. Все обиды исчезли в один миг, испарились, как туман под лучами солнца. Она поняла, что любит Джеймса Реншо Бойда, что всегда его любила.
Две секунды ушло у нее на то, чтобы сообразить, что Высокий авторитет – жалкий недоучка и неспособен оценить истинный талант, даже когда видит его собственными глазами. Пять минут – на одевание. Минута – на то, чтобы спорхнуть по лестнице и добежать до газетного киоска на углу. С восхитившим и умилившим продавца размахом Элизабет скупила у него все газеты, какие только нашлись на прилавке.
Трагические минуты жизни лучше описывать кратко. Все до единой газеты высказались о пьесе, и все дружно и бескомпромиссно ее разругали. Менялся только тон критиков. Одни ругали увлеченно и смачно, другие – жалостливо, третьи – с оттенком чуть обиженного превосходства, словно им пришлось против воли говорить о чем-то не совсем приличном. Смысл статей был все тот же и сводился он к одному: пьеса Джеймса Реншо Бойда с треском провалилась.
Элизабет полетела домой, разбросав печатные органы свободной страны, которые продавец подобрал, аккуратно разгладил и, еще больше умиляясь, опять разложил на прилавке.
Элизабет взбежала по лестнице и, задыхаясь, позвонила в дверь квартиры Джеймса.
В коридоре раздались тяжелые шаги – тоскливые, безнадежные. От звука этих шагов холодела душа. Дверь открылась. На пороге стоял Джеймс Бойд, осунувшийся, с погасшими глазами. Во взгляде его было отчаяние, а на подбородке – синеватая щетина, как у человека, из которого Рок бронированным кулаком выбил всякую волю к бритью.
У него за спиной валялись на полу утренние газеты, и этого зрелища Элизабет не вынесла.
– Ах, Джимми, милый! – выкрикнула она и в следующий миг оказалась в его объятиях.
Время ненадолго остановилось.
Сколько они так простояли, она не знала. В конце концов Джеймс Бойд заговорил. Он сказал хрипло:
– Если ты выйдешь за меня замуж, на остальное наплевать.
– Милый! – сказала Элизабет. – Конечно, выйду!
Рядом с ними промелькнула черная тень и бесшумно исчезла за дверью. Джозеф бежал с тонущего корабля.
– Пусть уходит, жулик, – с горечью сказала Элизабет. – Никогда больше не буду верить в черных кошек!
Но Джеймс с ней не согласился:
– Джозеф принес мне самую главную удачу!
– Пьеса для тебя важнее всего на свете.
– Раньше – была.
Элизабет замялась.
– Джимми, милый, ты знаешь, все не так уж страшно. На следующей пьесе ты разбогатеешь, а до тех пор я на нас обоих заработаю. Мы прекрасно проживем на мое жалованье в «Ивнинг кроникл».
– Что?! Тебя взяли на постоянную работу в нью-йоркскую газету?
– Ну да, я же тебе рассказывала. Я теперь буду делать Элоизу Мильтон. А что такое?
Джеймс глухо застонал.
– А я думал, ты поедешь со мной в Чикаго…
– Поеду. Конечно, поеду! А как же?
– Что? Бросишь настоящую работу в Нью-Йорке? – Джеймс моргнул. – Не может быть… Мне это снится!
– Джимми, а ты уверен, что найдешь работу в Чикаго? Может, лучше останемся здесь, тут и театральных агентов куча, и…
Он покачал головой.
– Наверное, пора тебе рассказать… Уверен ли я, что найду работу в Чикаго? Еще как уверен, будь оно все неладно! Милая, случалось ли тебе в особо приземленные минуты надкусить за завтраком «Первоклассную сосиску Бойда» или напитать бренную плоть ломтиком бойдовской ветчины «Эксцельсиор» домашнего копчения? Мой отец все это производит, и мало того – он желает, чтобы я ему помогал. В этом трагедия всей моей жизни. Так уж получилось – я ненавижу семейный бизнес с той же силой, с какой отец его любит. Я вообразил – сдуру, как оказалось, – что смогу зарабатывать литературой. Я ведь начал кропать еще в колледже. Когда пришло время мне вступить в фирму, я все высказал отцу напрямик. Я сказал: «Дай мне попробовать, хоть один раз позволь проверить, правда во мне пылает божественный огонь или это кто-то в шутку включил пожарную сигнализацию». Мы с ним договорились. Отец дал денег на постановку моей пьесы на Бродвее. Будет успех – отлично. Я – новый Гас Томас [19] , могу идти дальше по литературной стезе. А если выйдет пшик – прочь пустые мечтания, я занимаю место в фирме «Бойд и Ко». Ну вот, практика показала, что в этом самом «Ко» мне и место. Отец честно выполнил свою часть договора, и я свою выполню. Я точно знаю – если не сдержу слово и останусь в Нью-Йорке, он и дальше будет меня финансировать. Он такой. Да я-то на это не пойду, даже за миллион успешных премьер на Бродвее. Мне дали шанс, а я его профукал – теперь порадую отца, пусть в фирме будет настоящий живой партнер. А знаешь, что самое странное? Вчера мне даже думать об этом не хотелось, а сейчас у меня есть ты, и я уже вроде как сам хочу вернуться.
Он слегка вздрогнул.
– И все-таки… Не знаю. Противится как-то душа артиста роскошествовать за счет убиенных поросят. Видела когда-нибудь, как свинью убеждают исполнить заглавную роль в «Первоклассной сосиске Бойда»? Жутковатое зрелище. Их подвешивают за задние ножки и… Бр-р-р!
