Гай Крисп - Историки Рима
LXV. Был еще в нашем войске один нумидиец, по имени Гауда, сын Мастанабала и внук Масиниссы; Миципса в завещании назначил его наследником второй очереди, потому что он болел и через это немного повредился в уме. Он просил у Метелла, чтобы ему ставили сидение рядом с сидением командующего — как подобает царю — и чтобы дали для охраны турму римских всадников. И в том и в другом Метелл отказал: в почетном месте потому, что оно подобает лишь тем из царей, которые свое звание получили от римского народа, в охране потому, что для римских всадников будет позором, если их отдадут в караульщики нумидийцу. Видя, как он раздосадован, Марий обращается к нему с увещанием взыскать с командующего за обиду и сулит свою помощь. Человека хворого и слабодушного, он ободряет приятными напоминаниями насчет того, что он, Гауда, царь, великий государственный муж, внук Масиниссы; едва Югурта будет захвачен в плен или убит, Гауда тут же вступит во владение Нумидией, и это могло бы случиться совсем скоро, если бы только главнокомандующим сюда прислали его, Мария. Таким образом и нумидийца, и римских всадников, как воинов, так равно и торговцев, — иных одними лишь уговорами, а большинство надеждою на мир — он побудил написать в Рим, к близким, порицая Метелла и требуя Мария в командующие. И вот многие римляне самым почетным образом предлагают выбрать консулом Мария. А как раз в это время, после закона Мамилия, знать была растеряна и испугана, и народ возвышал новых людей, так что для Мария все складывалось удачно.
LXVI. Тем временем Югурта, откинув мысль о сдаче, возобновляет войну и поспешно, но с большою тщательностью производит все приготовления: собирает войско, страхом или заманчивыми обещаниями старается вернуть на свою сторону города, которые ему изменили, укрепляет те позиции, которые еще были за ним, изготовляет наново и скупает оружие, метательные снаряды и многое иное, что потерял, когда еще надеялся на мир, приманивает римских рабов и пытается соблазнить деньгами самих римлян из караульных отрядов — одним словом, ничего и никого не оставляет в покое, все пускает в ход.
В Ваге, где Метелл в начале мирных переговоров с Югуртою поместил караульный отряд, первые граждане, сломленные просьбами царя, устроили заговор. (Впрочем, прежнее их предательство не было добровольным: все дело в том, что простой народ — как и повсюду, а у нумидийцев в особенности — отличался нравом ветреным и буйным, постоянною готовностью к мятежу, к перевороту, ненавистью к тишине и покою.) Обо всем меж собою условившись, они решили выступить на третий день: в целой Африке день этот был праздничным и каждому сулил забавы и шутки, но никак не страх. Когда срок настал, они приглашают и разводят по своим домам центурионов, военных трибунов и самого начальника отряда, Тита Турпилия Силана. Всех их, кроме Турпилия, за едою убивают. Потом набрасываются на солдат, которые — в праздник и без присмотра — слонялись по улицам безоружные. Простой народ поддержал заговорщиков, отчасти подученный знатью, а отчасти — просто из любви к подобного рода событиям, не ведая, ни что творится, ни ради чего, но получая достаточно удовольствия от самих по себе беспорядков.
LXVII. Римские солдаты, захваченные врасплох, испуганные, растерявшиеся, не знали, как быть. Дорогу к крепости, где хранились их знамена и щиты, преградил вражеский караул, дорогу к бегству — заблаговременно запертые ворота, а тут еще с крыш домов женщины и дети наперерыв метали камни и все, что ни попадалось под руку. Невозможно было ни уберечься от двойной опасности, ни — при всей храбрости и силе — оказать сопротивление слабейшим: отважные и ничтожные, мужественные и робкие гибли без разбора и без отмщения. В жестокой этой крайности, из города, замкнутого наглухо, из рук обезумевших от злобы нумидийцев невредимым среди всех италиков ускользнул только один — начальник отряда Турпилий. Вышло ли так по милосердию того, кто позвал его к себе, по тайному ли сговору или по случаю, мы в точности не выяснили; известно только, что его считают совершенно опозоренным, ибо в тяжкой беде он предпочел бесчестную жизнь ничем не омраченной славе.
LXVIII. Получив весть о событиях в Ваге, Метелл был до того опечален, что какое-то время не показывался на людях. Потом, когда горе смешалось с гневом, он приложил все усилия к тому, чтобы покарать преступление как можно скорее. На закате он выводит налегке легион, с которым проводил зиму, и всех нумидийских конников, каких удалось собрать, — тоже налегке, — и на другой день, около третьего часа,168 достигает равнины, окруженной низкими холмами. Здесь он сообщает воинам, измученным долгою дорогою и не желающим двигаться дальше, что город Вага не более чем в одной миле169 и что надо собраться с терпением и довершить начатый труд, чтобы отомстить за товарищей, людей настолько храбрых, насколько несчастных; кроме того, обещает он, их ждет богатая добыча. Видя, что солдаты воспрянули духом, он приказывает конникам скакать впереди, разомкнувшись пошире, а пехотинцам сомкнуться как можно теснее и скрыть знамена.
LXIX. Заметив приближающееся войско, жители Ваги решили сперва (как оно и было на самом деле), что это Метелл, и заперли ворота, но затем, когда увидели, что полей никто не разоряет и что впереди скачут нумидийцы, переменили суждение и с великою радостью поспешили навстречу. Но внезапно звучит сигнал, и всадники вместе с пехотинцами нападают на толпу, высыпавшую из города, а иные мчатся к воротам, иные захватывают башни: ярость и надежда на добычу были сильнее усталости. Таким образом, всего лишь два дня радовались вагийцы своему вероломству: большой и богатый город, весь целиком, стал жертвой возмездия и грабежа. Начальника караульного отряда Турпилия, который, как сказано выше, один-единственный спасся от гибели, Метелл потребовал к ответу, тот не сумел оправдаться и был осужден, высечен розгами и обезглавлен (он был гражданином Латия).170
LXX. В это время Бомилькар, который внушил Югурте мысль о сдаче (позже трусливо оставленную), попал к царю под подозрение и сам проникнулся недоверием к нему, а потому замыслил прямую измену, стал искать способа извести Югурту хитростью и не знал отдыха ни днем, ни ночью. Испробуя все средства подряд, он нашел союзника — Набдалсу, человека знатного, богатого, прославленного среди земляков и любимого ими, водившего войско большею частью отдельно от царя и исполнявшего обыкновенно все те дела, которые для Югурты, утомленного или же занятого чем-то более важным, были несомненно лишними; отсюда и слава этого человека, и его богатства. С обоюдного согласия назначили день покушения; прочее должно было определиться впоследствии, на месте, в зависимости от обстоятельств. Набдалса уехал к своему войску, которое, по приказу царя, держал среди римских зимних квартир — чтобы врагам неповадно было опустошать поля и деревни. Но затем, оробев перед тяжестью преступления, он не вернулся к сроку, и так как страх его грозил расстроить все, Бомилькар, стремясь довести начатое до конца и одновременно встревоженный робостью своего сообщника, — как бы тот не отказался от старого плана ради нового, — отправил ему с верными людьми письмо, в котором порицал его слабость и нерешительность, призывал в свидетели богов, которыми тот клялся, предупреждал, чтобы награду Метелла Набдалса не обратил в непоправимую для себя беду. Ведь конец Югурты близок, и весь вопрос в том, их ли мужеством будет он погублен или мужеством Метелла. А потому пусть Набдалса обдумает, что ему больше по душе — награда или казнь.
LXXI. Но случилось так, что, когда письмо доставили, Набдалса, утомленный, отдыхал, лежа в постели, и сперва слова Бомилькара исполнили душу заботой, а после, как часто бывает в часы сильной тревоги, он уснул. А был при нем один нумидиец, человек доверенный, надежный и близкий, посвященный во все его замыслы, кроме самых последних. Он слышит, что принесли какое-то письмо, и, в убеждении, что, как обычно, нужна его помощь — советом или же делом, — входит в палатку, берет письмо, которое Набдалса, засыпая, неосторожно положил на подушку у себя в головах, прочитывает, узнает о заговоре и спешит прямо к царю. Немного спустя Набдалса просыпается, не находит письма и, обо всем догадавшись, сначала пытается перехватить доносчика, когда же это не удается, приступает к Югурте с мольбою о прощении. Он уверяет, будто вероломство клиента предупредило собственное его намерение, плачет, заклинает дружбою и всей своею былою верностью не подозревать его в таком злодеянии.
LXXII. Царь отвечал сдержанно — вопреки тому, что творилось у него в душе. Казнив Бомилькара и многих других, замешанных, как выяснилось, в заговоре, он подавил свой гнев, опасаясь мятежа. Но впредь уже ни днем, ни ночью не ведал Югурта покоя. Не было такого места, такого человека, такого часа, которому он бы доверился вполне, он боялся и подданных и врагов — без разбора, повсюду пугливо озирался, дрожал от любого шума, каждую ночь проводил в ином месте, часто совершенно для царя непристойном, случалось, вскакивал со сна, хватал оружие, поднимал тревогу. Так страх терзал его, точно безумие.
