Санин Евгений - Белый гонец
- Очень просто – Сувор!
- А во святом крещении? – строго уточнил игумен.
- А – Никола!
- Вот видишь, Николай - в честь самого чудотворца! А ты, прости Господи, все за языческое имя цепляешься! Да уж христианин ли ты, а может, Перуну до сих пор поклоняешься в дубовых лесах?
Смерд, не переча, хотя лучшим ответом был большой темный крест на его широкой груди, в ответ лишь поклонился игумену, и это тоже не осталось незамеченным Мономахом.
- А скажи мне, Сувор… гм-мм… Николай, - поправился он под недовольным взглядом игумена и кивнул на робко подошедших к скирде и упавших на колени смердов. – И все ли у вас, и всегда ль хорошо живут?
- Да нет, Владимир свет Всеволодович! Не все и не всегда! Когда, не в обиду тебе будет сказано, вы, князья, столы между собой делить начинаете, то покойникам и то, пожалуй, лучше живется…
- Но-но, как с князем разговариваешь? – возмутился Ставр Гордятич, но Мономах жестом велел ему замолчать и с интересом посмотрел на смерда – продолжай!
А тот и не думал останавливаться:
- Все мы под Богом ходим! – ответил он боярину и уже снова Мономаху продолжил: - Чужой князь верх возьмет – беда. Весь разорит, жёнку с детьми в рабство угонит. А его поддержишь, так свой князь не помилует.
- Смело говоришь! – покачал головой Мономах и выжидательно взглянул на смерда.
Но у того и на это нашлось достойное слово.
- По закону живу, по совести и отвечаю!
- Хорошо сказал!
- Потому хорошо и живу! Так что, прости, если что не так, и спаси тебя Господи, княже!
- За что благодаришь-то?
- А вот, выслушал!
- Толку-то!
- Не скажи. Все теплей на душе стало. Иной князь, тот же Святополк Изяславич, не в обиду ему будет сказано, проедет мимо, даже не заметит. Будто не люди, а березы или осинки вдоль дороги стоят.
- Ну, положим, ты больше на кряжистый дуб, чем на осинку похож! – улыбнулся князь.
- Так я не о себе. Я о том, что за вырубленные деревья Святополк Изяславич с тиуна строже спросит, чем за загубленные половцами жизни!
- Не Божье это дело – смерду на Великого князя голос возвышать! – не выдержав, встрял в беседу игумен. Но теперь крестьянин осмелился возразить даже ему и с вызовом спросил:
- А по-Божьему бросать православных на растерзание поганым язычникам? Пускать их на святуюРусь - веси разорять да Божьи храмы жечь?
- Ну и отчаянный ты! – забывая свою всегдашнюю сдержанность, воскликнул Молномах. Видно было, что этот смерд нравился ему все больше и больше.
- Знаю! – сдержанно усмехнулся тот.
- Да, от старости и скромности ты, я вижу, не помрешь! – кивнул ему князь. - И откуда же это тебе ведомо?
- А ты сам мне это однажды сказал, отчего и осмеливаюсь величать тебя не как смерд, а как дружинник!
- Я? Когда? Где?!
- А в той печальной битве, когда едва не погибли все наши, да и сам ты едва уцелел, – на Стугне… Мы ведь тогда, княже, совсем рядом с тобой против поганых бились.
Лицо Мономаха внезапно помрачнело. Но он быстро взял себя в руки и с неожиданной живостью спросил:
- А вот скажи мне, Сувор-Николай. Пошел бы ты снова со мной в поход на поганых?
- Прямо сейчас? – ахнул смерд.
Мономах оглянулся на Ратибора, на боярина и улыбнулся:
- Ну, к чему такая спешка? Скажем, в конце…
- Лета?! – обрадовался смерд.
- Зачем так долго ждать? Этого месяца!
Теперь уже крестьянин растерянно оглянулся - на поле, на свою весь, на людей…
- Но ведь пахота… сев на носу… А… была не была… пошли! – решительно махнул он рукой.
- Прямо к ним, на их вежи[2] – в Степь! – уже без улыбки, продолжал допытываться Мономах.
- Да хоть на край света!
- И не забоишься?
- А чего бояться? Кого ни спроси, на Руси или даже в той Степи – все знают, что ты не проиграл ни одной битвы!
- А… Стугна? – помолчав, напомнил Мономах.
- Так то не твоя вина, князь! – уверенно отозвался смерд. - То Святополк, который тебя в неурочный час, неготовым уговорил против половца выйти, вместо того, чтобы выкуп ему дать. Эх, да что вспоминать…
- И то верно! По-новому все надо делать!
Мономах победно взглянул на Ставра Гордятича:
- А что, Ставка, поднимет этот молодец такими вилами половецкого коня вместе со всадником?
Боярин посмотрел на смерда, на вилы и кивнул:
- Думаю, поднимет!
- А, если ему боевое копье в руки дать?
- Ну… тогда, пожалуй, он и меня с коня в силах сбросить…
- Вот видишь…
И Мономах, благодарно кивнув смерду, отправился обратно к своему возку.
- Сюда бы этого Святополка, чтобы народ свой послушал! – с горечью заметил он, и Ставр Гордятич охотно подхватил:
- Да что ему народ? Он ведь на него только глазами своих бояр смотрит да их ушами слышит!
На это даже Мономах не сумел найти, что возразить своему давнему другу.
- Ангела в спутники!
- Доброго пути!
- Скатертью дорога! – ласково, с любовью понеслось ему вослед.
Мономах задумчиво сел в возок и дал приказ возничему как можно быстрее продолжать путь.
Даже ему, умевшему заглянуть на несколько десятилетий, а, может, и веков вперед, невдомек было, что в будущем это последнее пожелание ровного и гладкого, как скатерть, пути приобретет совсем иной, прямо противоположный смысл.
Да и не до того было ему сейчас, когда решалась судьба этого самого будущего…
3
Воспоминания охватили Мономаха…
Долго ли он так ехал, нет - раздумья, как омут, все глубже затягивали его в себя, и, наконец, раздалось громкое:
- Киев!
- Что? – не понял далеко ушедший в свои мысли Мономах.
- Киев, говорю! - показывая рукой на далекие маковки церквей, пояснил Ставр Гордятич.
- Вижу, - кивнул ему князь и истово перекрестился: - Слава Тебе, Господи! Приехали…
- Едем сразу на Долобское озеро? – нетерпеливо спросил боярин.
Чувствовалось, что, несмотря на долгую дорогу в седле, он прямо сейчас был готов вступить в борьбу с Великим князем.
- Нет! – остудил его пыл Мономах. – Сначала заедем в собор Святой Софии. Без Бога не до порога, а тут на такое дело идем!
- Верно! - поддержал игумен. – Воздадим сначала Божие – Богови, а кесарю – кесарево всегда воздать успеем!
Ставр Гордятич недовольно подернул плечами: в собор, так в собор, и высоко поднял руку, останавливая движение.
- Сто-ой! Последний привал! Всем отдохнуть и… поглядите, на кого вы похожи - привести себя в порядок! Чтоб в Киеве сразу поняли, кто к ним пожаловал!
Дружинники охотно спешились и, весело переговариваясь, как это бывает после дороги, принялись чистить коней, а потом заботиться и о своих плащах, доспехах да оружии. Сам Мономах переоблачился в княжеский плащ, надел новую, опушенную мехом парчовую шапку.
- Вперед! – придирчиво оглядев всадников, снова скомандовал боярин, и под стягом со строгим ликом Спаса Нерукотворного дружина переяславльского князя вступила в стольный град.
Возок не быстро и не медленно, а ровно настолько, как приличествует княжеской чести, катил по хорошо знакомым Мономаху с детства улицам.
Да и в юности он здесь немало пожил.
И в молодости, гостя у отца…
В огромном Софийском соборе было пустынно и гулко. Служба давно отошла. И только немногие люди находились сейчас тут. Одни, среди которых было несколько монахов и монахинь, молились. Другие, приехав из далеких мест и, наверное, впервые в жизни видя такую лепоту, разинув рты и задирая головы, осматривали все вокруг.
Мономах первым делом, как учили его с детства, прошел к главной иконе, перекрестился и поцеловал ее.
Затем – направился к мраморному надгробию, над которым на стене было нацарапано, что здесь покоится прах Великого князя Всеволода Ярославича.
Ратибор со Ставкой, хорошо знавшие отца Мономаха, немного потоптались рядом, а затем, из деликатности, разошлись в стороны. Воевода - сначала к могиле Ярослава Мудрого, у которого начинал службу, а затем - к иконе своего небесного покровителя, святого Климента, с частицей его мощей. А боярин - сразу к черноризцам, где о чем-то заговорил с отведшей его в сторонку монахиней…
