Анатолий Иванов - Вечный зов
Всё это мешалось и путалось в голове, думать об этом и не хотелось бы, да само собой думалось. Жизнь такова, что тёмное прошлое не всегда исчезает бесследно во мраке годов, большей частью всплывает неожиданно и почему-то всегда жалит в самое уязвимое место.
Об этом же думал Поликарп Матвеевич, молчаливо шагая с похорон и ещё о сотнях больших и малых дел — как идёт вывозка с Громотухи древесины, которую недавно, без всяких, к счастью, потерь, приплавил Филат Филатыч, почему объявившийся отец Наташи так и не позвонил ни разу ей сам, не написал ни одного письма, что же будет с районом при нынешнем неурожае, чем нынешней зимой кормить колхозный скот — травы, считай, выгорели начисто, — как побыстрее, без потерь собрать картошку, которая тоже выйдет, кажется, скудной, думал о хилом здоровье Нечаева, Назарова…
Не думал он лишь о себе. На своё здоровье он не жаловался, хотя уставал теперь за рабочий день смертельно, в постель валился без памяти, часто жена укладывала его силой отдохнуть и среди дня, и он, сопротивляясь, чувствовал, что это надо. Вот и теперь, шагая от сквера Павших борцов революции, он покачивался от усталости, голова была как чугунная. И потому, подойдя уже к райкому, он свернул от его крыльца к воротам своего дома.
— Похоронили? — спросила негромко жена.
— Да… Я прилягу, Тося. На полчаса.
— Ложись. А я борщ пока заправлю.
Жена его да и сам он давно примирились с мыслью, что единственный сын их погиб, примирились потому, что ничего другого не оставалось. Они о нём, чтобы не расстраивать друг друга, никогда не говорили, но каждый думал о Васе про себя, и оба сохли и чернели, особенно она, превратившаяся почти в живой скелет.
Лёжа на диване спиной к стене, Поликарп Матвеевич и сейчас подумал о сыне, вспомнил его голос и смех и, чтобы отогнать это мучительное состояние, быстро поднялся.
— Ты же хотел полчаса?
— Хватит. Готов твой борщ?
— Садись.
Хлебая из тарелки, он всё думал теперь о Полиповой, в голове опять зазвучали сё слова: «Я говорила… Я не хотела… Савельева ваша…» Что же она «не хотела»? Как понять это её слово?
Он поглядел на часы — до конца рабочего дня оставалось ещё порядочно времени.
Подойдя к телефону, попросил соединить его с библиотекой и, когда там сняли трубку, сказал ровным голосом:
— Полина Сергеевна, будьте добры, зайдите ко мне в четыре часа.
* * * *Она пришла ровно в четыре, порог кабинета переступила смело, с каким-то вызовом. В красивых, холодноватых глазах её не было теперь ни тревоги, ни тем более испуга, был только этот неприязненный холодок, и больше ничего.
— Садитесь, — сказал Кружилин.
Она опустила в истёртое кожаное кресло своё полное и крепкое тело, обтянутое светлым платьем, закрыла старой лёгкой косынкой, которую принесла в руке, обнажённые толстые коленки и сразу проговорила:
— Если вы насчёт Малыгина, то я скажу… Хохлову тогда не сказала, а вам отвечу: да, я с ним живу.
— Нет, я не насчёт Малыгина… — усмехнулся Кружилин. — От Петра Петровича какие известия? Он всё ещё в Узбекистане?
— Нет. Он сейчас уже на фронте.
— Вот как!
— Разве это удивительно?
— Нет, конечно… Я хотел спросить у вас кое-что о Елизавете Никандровне…
Она вскинула ресницы, губы её, дрогнув, сложились в скобочку и тут же расправились. И по её движениям Кружилин догадался: она ждала именно этого вопроса.
— Спрашивайте.
В голосе её Кружилину почудилось что-то нехорошее, какая-то глубоко запрятанная насмешка. Он внимательно и сурово поглядел на Полипову. В выражении лица её ничего не изменилось, в глазах стоял тот же холодок.
— Расскажите ещё раз, как… как это произошло?
— Как? — Голос её дрогнул. — Она сидела за столом, просматривала формуляры… В библиотеке никого не было. У нас вообще мало читателей. Кому читать? Только школьники. Потом вскрикнула, застонала… Она поднялась и тут же повалилась на пол… И я сразу кинулась звонить вам.
— Вы сказали — на пол… Но когда мы с Хохловым вошли, она лежала на диване.
— Ах, боже мой! — Голос её теперь наполнился злой иронией. И она это не проговорила, а почти прокричала: — Вы что, следователь? Вы меня… в чём-то подозреваете? Ну да, на диване. Когда она стала падать, я подхватила её, успела ещё отвести к дивану. И там она скончалась. Я в это время звонила уже вам. Вам!
— Нет, я вас ни в чём не подозреваю, — сказал Кружилин, помолчал, тупо глядя в настольное стекло. — И всё-таки… странно вы говорите. «В это время…» Но вы же, Полина Сергеевна, по телефону определённо сказали: «Она умерла!» Уже… значит… А вы говорите — в это время, когда она умирала, вы только звонили. Странно.
— Странно, да? Странно? — дёрнулась она в кресле, потом вскочила, грудь её начала толчками трястись. — Значит, я… я это её убила, понятно? Убила, зарезала! То есть не-ет! Не ножом… У нас железная палка есть, сторожиха ею дверь закладывает. Я её этой палкой… Её осматривали врачи, пусть они скажут.
В глазах Полиповой металось тёмное пламя, она была близка к истерике.
— Успокойтесь! — повысил голос Кружилин. — Что вы, как… — Он хотел сказать «как баба», но сдержался, подумав, что баба она и есть. — Никто вас в этом, в таком… не собирается обвинять. Елизавета Никандровна скончалась от острого сердечного приступа.
— Тогда я при чём? Что вы надо мной издеваетесь? За Малыгина спрашивайте, ваше право. Да и то… кто вам его дал? Это моё… наше с ним дело. Мне, в конце концов, и сорока ещё нет. С Малыгиным у нас по-серьёзному всё, может… Я при чём тогда? И вы можете умереть от такого приступа, и я… Любой. При чём?
Она говорила это, задыхаясь, по лицу её шли красные пятна.
«Да при том, что приступ такой у неё, у Елизаветы Никандровны, можно было легко вызвать», — думал Кружилин, остро ощущая, как поднимается в нём волна гнева и ненависти к этой красивой и сытой женщине. Он теперь был уверен, что она и вызвала каким-то способом у жены Антона этот приступ, во всяком случае, была причастна к этому. Но как это докажешь? А если даже и докажешь, если сама она в этом признается даже, что толку, что это даст? К ответу за смерть Елизаветы Никандровны эту женщину не привлечёшь, хотя она и виновата, вероятнее всего, в этом. Жизнь, жизнь, в каких тайных и тёмных глубинах она только ни течёт, в каких крайностях и сложностях ни проявляется? Живя, люди любят и ненавидят по различным причинам друг друга, и это имеет в конечном счёте прямое отношение к их жизни и к их смерти. Любят за характер, за свойство души, за мировоззрение и миропонимание. И ненавидят, порой смертельно, за это же. В мире извечно существуют огонь и вода, жар и холод, свет и тьма, добро и зло. И куда ни повернись, какой случай ни возьми, увидишь только это, если присмотришься внимательно.
— При чём вы тут… или ни при чём, это вам лучше знать, — сдерживая себя, сказал Кружилин Полиповой. — Пусть будет это на вашей совести. Идите…
Но она как стояла, так и стояла, будто не слышала его слов.
— Совести? — спросила она вдруг тихо, глухо, губы её дёрнулись. — А что вы знаете… что можете знать о моей совести? Что это вообще такое?!
Губы её дёргались всё сильнее и сильнее, одновременно в глазах всё яростнее разгорался чёрный огонь. Потом она упала обратно в кресло, затряслась, забилась в истерике.
Кружилин встал, налил из графина, стоящего на тумбочке, стакан воды.
— Успокойтесь…
— Уйдите! Уйдите! — кричала она сквозь косынку, которую прижимала к лицу, и мотала головой. Кричала так, будто он был в кабинете посторонний.
* * * *Кружилин в своих предположениях относительно неожиданной смерти жены Антона был прав. Когда Елизавета Никандровна впервые появилась в библиотеке, Полипова встретила её молчаливо и неприязненно, потом с усмешкой сказала:
— Садитесь на абонемент. Работа простая — принимать от читателей и выдавать им книги.
И Елизавета Никандровна принимала и выдавала, с заведующей библиотекой никогда не здоровалась и не разговаривала. Молча приходила утром, хмурая, и молча уходила вечером.
Полипова на это лишь усмехалась, затем усмехаться перестала, тоже начала хмуриться. Иногда, отвернувшись к окну, о чём-то подолгу думала, глядя, как ветер треплет за стеклом листья деревьев. Теперь Елизавета Никандровна, изредка взглядывая на неё, усмехалась.
— В конце концов, это пытка! — не выдержала Полина Сергеевна. — Что вы всё молчите, как…
— Я могу и разговаривать, — ответила Савельева. — Но только на одну тему. О том, как ваш муж, Полипов Пётр Петрович, выдавал царской охранке моего мужа.
— Что-о?! — поднялась со своего стула Полипова, вытянулась.
— Он был провокатор. Я это отлично знаю. И вы тоже. И я хочу, чтобы вы подтвердили это письменно.
— Вы сумасшедшая! — изменившимся голосом воскликнула Полипова.
