Всеволод Крестовский - Торжество Ваала
— Это будет зависеть от расположения, — поморшился Агрономский, — смотря как… дня два, может и три, но больше-то едва ли. Ведь тут главное доставить вам всем маленькое развлечение, — поспешил он пояснить ей с елейной улыбкой, — для нравственного, так сказать, освежения, чтобы с новыми силами бодрее потом приняться за дело, — вот что- с!.. Ну, и педагогические вопросы, конечно, — это уж само собой, — в интересах общего сближения и обмена мысли… Знаете, для единства направления в преподавании, это очень важно. А вам в особенности, — прибавил он, — будет полезно: познакомитесь с товарищами, с интеллигенцией нашей, — людей, — по крайней мере, увидите.
К вечеру все постели, собранные у кое-кого из зажиточных крестьян, были уже поставлены старостой на место, полы подметены, печи натоплены, — словом, как в школе, так равно и в барском доме Агрономского, все уже приготовлено к приему ожидаемых гостей. А на следующий день Тамара с утра уже разновременно видела в окно, как по селу плелись трусцой к усадьбе на одиночных крестьянских кляченках, — кто на розвальнях, кто в санках, — сельские учителя и учительницы, закутавшись выше ушей в свои пледы, со своими саками, узелками и чемоданчиками. Около часу дня, по направлению'к усадьбе же, прокатили вдоль села на двух тройках с бубенцами какие-то, должно быть городские, приятели Агрономского, с двумя какими-то дамами, а за ними проковылял по ухабам закрытый со всех сторон возок старинного помещичьего типа, на «собственных» саврасых выкормышах. Вскоре после этого работник из усадьбы привез в школу и сдал с рук на руки Ефимычу скромные пожитки четырех учителей, а сам заявил Тамаре, что «барин приел али-де по вас лошадь и просят поскорее, все уже собрамшись».
Легкие санки в одиночку живо доставили ее к Агрономскому, где она застала уже довольно большое общество. Комнаты, в которых собралось это общество, во многом сохранили еще следы старинного барства, но, разумеется, не из желания со стороны нового хозяина сохранить их> как заветную память прошлого (да и что могло быть тут для него заветным!), а просто по невниманию и равнодушию к ним, либо потому, что тот или другой остаток старины не успел еще пока получить у него более утилитарного применения. Высокие потолки и стены с лепными карнизами, со старинными люстрами по середине, с хрустальными бра и бронзовыми кенкетами в простенках, носили на себе в иных комнатах орнаментацию во вкусе рококо, а в других были расписаны в классическом стиле «empire», изображая по углам и бордюрам жертвенные треножники, пламенники Гименея, колчаны Амура, да вакхические тирсы с бубнами и масками в гирляндах цветов и винограда. На стенах висело несколько закоптелых картин в массивных, когда-то золоченых рамах, и несколько старинных родовых портретов, в костюмах XVIII и начала нынешнего века; но все это в страшно запущенном виде. В зале стояли английские часы в высоком деревянном футляре, а в углах, на мраморных тумбах, бронзовые канделябры, в виде египетских обелисков, и фарфоровые вазы старинной Невской фабрики. Мебель в жанре Louis XV или Жакоб, старинные кресла и стулья красного дерева, либо карельской березы, с деревянными спинками и подушками без пружин. Все это уцелело здесь еще со времен дедов и прадедов нынешних беспоместных представителей рода Гвоздово-Самуровых. Новый же хозяин внес сюда лишь несколько фотографий, изображавших, вероятно, его друзей и родственников, да какой-то особенный патентованный спиртомер, да еще разбросанные по всем подоконникам и, вообще, где попало отчеты и протоколы очередных и экстренных земских собраний, нумера «Голоса» и книжки либеральных журналов. Сам он похаживал теперь между своими гостями, что называется, гоголем, в несколько приподнятом, отчасти, даже торжественном настроении, точно бы именинник. Он представил Тамару всем свои гостям, в числе коих были почему-то две земские акушерки, и особо перезнакомил ее со всеми учителями и учительницами. Учителя — все молодые люди — по большей части, отличались скромным, неуклюже застенчивым видом и глядели вначале бирюками, точно бы дивясь самим себе, — как это, мол, попали мы в такое большое общество и что из этого выйдет?.. Они каждый раз. неловко вставали перед Агрономским, если тот обращался к кому из них с каким-либо вопросом, и разговаривали с ним не иначе, как стоя. Видно было, что этот народ, если и не чувствует себя забитым, то с непривычки вообще стесняется перед «начальством». Зато учительницы держали себя гораздо развязнее и даже сами первые заговаривали и зашучивали с этим «начальством», как бы желая показать перед учителями и даже друг перед дружкой, что хотя оно и начальство. а мне это все равно, я-де с ним без чинов, совсем запросто! Но тем не менее все они порядочно-таки перед ним лебезили и старались быть как можно любезнее; даже кокетничали с ним по-своему. Учителя были одеты скромно, но прилично, в чистом белье и черных сюртуках, и только один из них, более всех угрюмый и кашлатый, резко отличался от остальных своей вышитой рубахой-косовороткой, отсутствием галстука, клетчатым пиджаком и смазными сапожищами. Впрочем, и у остальных сапоги были, большей частью, высокие. Из четырех учительниц две оказались стриженными и в очках; но затем, в остальном костюме между всеми четырьмя не замечалось почти никакого различия. На каждой из них, поверх черной шерстяной юбки довольно узкого и короткого покроя, была надета серая или синяя кофта, — вроде рабочей блузы, стянутая кожаным кушаком, при совершенном отсутствии корсета, так что темное кашемировое платьице Тамары, несмотря на всю свою скромность, резко выделялось между ними своим, более или менее, модным фасоном, изящно обрисовывая стройную фигуру девушки. Этот наряд ее составлял бы здесь совершенный диссонанс, если б не Марья Антоновна Шпицбарт, — особа для педагогики посторонняя, но приглашенная сюда собственно «для приятной компании» земских друзей г-на Агрономского. Это была одна из земских акушерок, — девица или дама весьма бойкого и «модного» вида, с золотым пенсне на носу, хотя и стриженная, но зато очень кокетливо завитая барашком, и одетая даже с известным «шиком» в шелковое платье со шлейфом, и в кокетливую полумужскую жакетку с бархатными отворотами и шелковым галстучком на шее, из-под которого спускалась длинная золотая цепочка от часов, а из нагрудного кармашка торчал наружу кончик пунцового футляра. Другая акушерка — крупная, краснощская и круглоликая поповна с красными руками, — девица из так называемых «ядреных», у которых, как говорится, хоть орехи на плече щелкай! — Эта хотя и приближалась по тону и ухваткам к стриженым учительницам, но «соблюдала себя» более по-женски, отличаясь, между прочим, роскошной косой, которая длинным жгутом падала ей на спину. Все эти девицы, для придания себе пущей независимости, разговаривали и смеялись нарочито громко и с апломбом, ходили по зале очень бойко, размахивая руками, глядели самоуверенно и беспрестанно дымили папиросами. Тамару, благодаря ее, не подходящей под их шаблон, наружности, встретили они искоса и отнеслись к ней с самого начала довольно сухо, за исключением, впрочем, нарядной Марьи Антоновны, которая сразу изъявила даже некоторую тенденцию взять ее как бы под свое покровительство.
Кроме учительского и акушерского «персонала» здесь находились налицо и несколько приятелей Агрономского, его соратников по земству, из торжествующей, то есть правящей партии. Один из них, г-н Ратафьев, с почтенной наружностью кряжевого «русского человека», с широкими скулами и маленькими медвежьими глазками, был достопримечателен тем, что ухитрялся занимать одновременно чуть не до дюжины теплых мест и хлебных должностей в разных общественных учреждениях уезда. Будучи членом земской управы, он состоял, между прочим, товарищем директора общественного банка и бухгалтером того же банка, и приходорасходчиком управы, и опекуном над имуществом каких-то малолетних, и членом конкурсного управления над делами нескольких несостоятельных купцов, и почетным мировым судьей, превратясь постепенно из простого управского писца в богатого бабьегонского домовладельца и воротилу в городском и земском самоуправлении.
Другой, г-н Семиоков, известный более под именем «милого Петра Ильича», или «милого Пьеро», — высокий, не без умеренного дородства, брюнет несколько армянского типа, с прелестными подкрашенными усами и вечно подвитой шевелюрой — коками вперед, в том роде, как обыкновенно изображаются франты на провинциальных парикмахерских вывесках, одетый всегда изысканно, по моде самого современного, но дурного тона, с брильянтовыми запонками и множеством сверкающих самоцветными камнями перстней и колец на коротких, припухлых пальцах выхоленных, белых рук. Воображая себя большим сердцеедом и, между прочим, покровительствуя под сурдинку Марье Антоновне, г-н Семиоков ухитрялся служить бесплатным членом одновременно в обеих управах: и в земской, и в городской, — из одной-де бескорыстной любви к «принципу зельфгувернемента». Но злые языки эту бескорыстную любовь объясняли тем, что «милый Петр Ильич» очень любил браться за всякого рода общественные сооружения «хозяйственным способом» и вообще за всякие земские и городские дела и работы, если они отдавались с подряда. Является подряд в земстве, — он, как «свой человек» обеих управ, очень обязательно доставляет «сходные» справочные цены на весь потребный материал из городской управы в земскую; открывается какая-либо работа для города, — «милый Пьеро» уже тут как тут со справочными ценами из земской управы в городскую. Затем он приглашает ту или друт гую управу к себе на завтрак, после которого келейно, с глазу на глаз, обусловливается круговая дележка между Петром Ильичем и приглашенными членами, — и выгодный подряд всегда благополучно остается за ним, как за самым «благонадежным» и «добросовестным» человеком, с единогласным устранением всех прочих конкурентов. Поэтому милого Пьеро заглазно называют также «ходячей или перемётной справкой*; но насколько первые две клички ему нравятся, настолько же послслнюю он не любит, считая ее прямо за «диффамирующее его обстоятельство».
