Висенте Бласко-Ибаньес - Майский цветок
Будущность ребятъ начинала ее тревожить. Они росли на взморьѣ, какъ молодыя чайки, заползая въ часы зноя подъ брюхо лодокъ, вытащенныхъ на берегъ, а въ остальное время забавляясь у моря сборомъ раковинъ и камешковъ, причемъ ихъ ножки шоколаднаго цвѣта тонули въ густыхъ слояхъ водорослей.
Старшій Паскуало былъ живымъ портретомъ отца. Шаровидный, пузатенькій, круглолицый, онъ походилъ на здороваго семинариста, и моряки прозвали его «Ректоромъ», каковое прозвище и осталось за нимъ навѣкъ.
Онъ былъ на восемь лѣтъ старше маленькаго Антоніо, ребенка худощаваго, нервнаго и капризнаго, съ глазами такими же, какъ у Тоны.
Паскуало окружалъ маленькаго брата искренней материнской заботливостью. Пока синья Тона бывала занята своимъ дѣломъ, добрый ребенокъ возился съ малюткой, какъ усердная нянька, и уходилъ играть съ мальчишками на берегу, никогда не оставляя дома бѣшенаго малыша, который брыкался, грызъ ему плечо и выдиралъ ему волосы на затылкѣ. Ночью, въ тѣсной каютѣ, превращенной въ спальню, лучшее мѣсто уступалось младшему, а старшій терпѣливо забивался въ уголъ, чтобы просторнѣе спалось на матрацѣ этому чертенку, который, несмотря на свою слабость, былъ настоящимъ тираномъ.
Въ тѣ дни, когда волны бушевали и зимній вѣтеръ дулъ, врываясь въ щели между досками, подъ глухой ревъ моря, доносившійся до ихъ лодки, дѣти засыпали одинъ въ объятіяхъ другого, подъ общимъ одѣяломъ. Бывали ночи, когда ихъ будилъ шумъ попоекъ, которыми рыбаки праздновали свое прибытіе. Они слышали сердитый голосъ матери, приведенной въ негодованіе, звонкій звукъ ловкой пощечины, и не разъ перегородка ихъ каюты вздрагивала и гудѣла отъ внезапнаго паденія свалившагося тѣла. Но въ своемъ невинномъ невѣдѣніи, чуждые страха и подозрѣній, они вскорѣ засыпали вновь.
По отношенію къ дѣтямъ синья Тона допускала несправедливую слабость. Въ первое время своего вдовства, глядя на нихъ по ночамъ, когда они спали въ своей тѣсной каютѣ, сдвинувъ головки и покоясь, можетъ быть, на той самой доскѣ, о которую размозжилъ себѣ голову ихъ отецъ, она испытывала глубокое волненіе и плакала, какъ будто опасаясь лишиться и ихъ. Но впослѣдствіи, когда годы нѣсколько изгладили воспоминаніе о катастрофѣ, живя въ достаткѣ, она невольно высказывала больше любви своему Антоніо, этому граціозному существу, повелительному и грубому со всякимъ, за исключеніемъ только матери, къ которой онъ ласкался съ прелестью рѣзваго котвнка.
Вдова приходила въ восторгъ отъ этого шалуна, который вѣчно шатался по берегу и въ семь лѣтъ пропадалъ цѣлыми днями, возвращаясь лишь къ ночи съ платьемъ въ лохмотьяхъ и съ пескомъ въ карманахъ. Старшій, напротивъ, свободный теперь отъ ухода за младшимъ, съ утра до вечера мылъ стаканы въ кухнѣ, прислуживалъ гостямъ, кормилъ куръ и свинью и съ сосредоточеннымъ вниманіемъ наблюдалъ за сковородками, шипѣвшими на жаровняхъ.
Когда мать, полудремля за прилавкомъ въ часы зноя, останавливала взоръ свой за Паскуало, она всегда испытывала живѣйшее изумленіе: ей воображалось, будто она видитъ своего мужа въ ту пору, какь съ нимъ познакомилась, когда онъ служилъ юнгою на рыбачьей лодкѣ. Передъ нею было то же лицо, круглое и улыбающееся, то же коротковатое и широкое туловище, тѣ же толстыя и короткія ноги. Въ сферѣ духовной сходство было не менѣе велико. Подобно отцу, сынъ отличался честною простотою, усердіемъ къ работѣ, спокойною настойчивостью, за что всѣ почитали его «человѣкомъ серьезнымъ». Очень добрый и очень робкій, онъ доходилъ до озвѣрѣнія, когда являлась возможность зашибить копейку; и онъ безумно любилъ море, этого щедраго кормильца безтрепетныхъ людей, умѣющихъ добывать изъ него пищу. Въ тринадцать лѣтъ онъ ужъ не мирился съ жизнью въ кухнѣ и неловко выражалъ свое къ ней отвращеніе безсвязиыми слоѳами, отрывочными и нісколько неясными фразами, такъ какъ ничего другого не складывалось въ его туго соображавшей головѣ. Онъ не рожденъ для службы въ трактирѣ: это дѣло черезчуръ легкое, годное для его брата, который не очень то любитъ работать. А онъ силенъ и крѣпокъ, любитъ море и хочетъ стать рыбакомъ.
Синья Тона пугалась, когда слышала это и отвѣчала напоминаніями о страшной катастрофѣ, приключившейся постомъ во вторникъ. Упрямый подростокъ настаивалъ: такія несчастія бываютъ не каждый день, и разъ, у него есть призваніе, онъ долженъ дѣлать дѣло своихъ отца и дѣда, что много разъ повторялъ дядя Борраска, владѣлецъ лодки, большой пріятель покойнаго Паскуало.
Наконецъ, въ ту пору, когда начиналась «ловля быками» [3] , мать уступила, и Паскуало нанялся къ старику Борраскѣ въ юнги или «лодочныя кошки» безъ жалованья, эа харчи и «рыбій бракъ», въ составъ котораго входятъ мелкая рыбешка, крабы, морскіе коньки и т. п.
Начало ученичества было для него пріятнымъ. До тѣхъ поръ онъ одѣвался въ старое платье отца; но синья Тона пожелала, чтобы вступленіе въ новую профессію сопровождалось нѣкоторой торжественностью; разъ вечеромъ, она заперла трактиръ и вмѣстѣ съ сыномъ отправилась въ Грао, на приморскій рынокъ, гдѣ продавалась готовая одежда для моряковъ. Паскуало долго помнилъ этотъ рынокъ, показавшійся ему храмомъ роскоши. У него разбѣгались глаза среди синихъ куртокъ, желтыхъ клеенчатыхъ плащей, громадныхъ морскихъ сапогъ, – предметовъ, употребляемыхъ лишь хозяевами лодокъ; онъ ушелъ оттуда полный гордости, неся съ собою свое скромное приданое: двѣ рубашки майоркскаго полотна, жесткія и колючія, точно изъ упаковочной бумаги; черный шерстяной поясъ; полный костюмъ изъ грубаго сукна, желтый до ужаса; красную шапочку, которую приходится надвигать на уши въ дурную погоду, и черную шелковую фуражку для прогулокъ по берегу. Наконецъ-то у него явилось платье по росту и пришелъ конецъ его борьбѣ съ отцовскими куртками, которыя вздувались вѣтромъ на его спинѣ, точно паруса, и заставляли его бѣжать скорѣе, чѣмъ онъ хотѣлъ. Что же касается башшмаковъ, то о нихъ не стоило и говорить: никогда въ жизни юнга изъ Кабаньяля не пряталъ своихъ рѣзвыхъ ногъ въ эти орудія пытки!
Ребенокъ не ошибся, говоря, что рожденъ для жизни на морѣ. Лодка дяди Борраска понравилась ему гораздо больше, нежели материнская, рядомъ съ которою хрюкала свинья и кудахтали куры. Работалъ онъ усердно и, сверхъ харчей, щедро бывалъ вознаграждаемъ тычками отъ руки стараго хозяина, который на сушѣ бывалъ съ нимъ ласковъ, но на лодкѣ не спустилъ бы даже и отцу его. Мальчикъ съ кошачьей ловкостью влѣзалъ на мачту и прикрѣплялъ фонарь или поправлялъ снасти; онъ помогалъ тащить сѣти, когда начинали ихъ вытягивать; мылъ палубу, убиралъ въ трюмъ большія корзины съ рыбою, раздувалъ жаровню и наблюдалъ, какъ бы не пережарился обѣдъ, чтобы не дать повода къ ропоту рыбакамъ.
Но за весь этотъ трудъ сколько радостей выпадало на его долю! Тотчасъ по окончаніи обѣда хозяина съ рыбаками, за которымъ Паскуало и другой юнга присутствовали почтительно и неподвижно, объѣдки предоставлялись юнгамъ, которые усаживались вдвоемъ на кормѣ съ чернымъ котломъ между колѣнъ и съ хлѣбомъ подъ мышкой. Сначала поѣдалось лучшее; потомъ, когда ложки начинали скрести дно котла, происходило вытираніе его корками, такъ, что, въ концѣ-концовъ, чугунъ оказывался чистымъ и гладкимъ, точно его вымыли. Затѣмъ, шли поиски вина, недопитаго экипажемъ изъ жестяного жбана; наконецъ, если не оказывалось работы, «кошки» по-царски растягивались на палубѣ, выпроставъ рубахи изъ штановъ, животы наружу, и лежали, убаюкиваемые качкой и продуваемые вѣтеркомъ. Въ табакѣ недостатка не было, и дядя Борраска призывалъ всѣхъ чертей, видя, съ какою непостижимою быстротою исчезаетъ изъ кармановъ его куртки то листовой алжирскій, то крошеный гаванскій табакъ, смотря по сорту послѣдняго груза, контрабандою привезеннаго въ Кабаньяль. Эта жизнь была раемъ для Паскуало; и каждый разъ, какъ онъ сходилъ на берегь, мать его замѣчала, что онъ все болѣе крѣпнетъ, все болѣе загораетъ отъ солнца, но по старому остается добродушнымъ, несмотря на постоянное товарищество съ лодочными «кошками», скороспѣлыми негодяями, способными на сквернѣйшія выходки и имѣвшими обыкновеніе при разговорѣ пускать собесѣднику въ носъ дымъ изъ трубокъ почти такого же роста, какъ они сами.
Трактирщицѣ не всегда бывало весело; цѣлые дни проводила она въ старой лодкѣ совершенно одна, какъ будто у нея вовсе не было дѣтей. Ректоръ былъ на морѣ, добывая свою долю «рыбьяго брака», чтобы въ праздничный день съ гордостью вручить материтри – четыре песеты [4] , составлявшія его недѣльный заработокъ. Что же касалось младшаго, этого бѣса во плоти, онъ сталъ неисправимымъ бродягою и возвращался домой лишь тогда, когда его донималъ голодъ.
